Василий Потто - Кавказская война. Том 4. Турецкая война 1828-1829гг.
Ночная битва пятнадцатого августа была одним из тех потрясающих зрелищ, которые надолго остаются в памяти самых закаленных воинов. Нужно было сохранить все присутствие духа и благоразумие, чтобы удержать хоть какой-нибудь порядок посреди страшного кровопролития; и целую ночь, не умолкая, барабаны гремели сбор. Но упорное сопротивление неприятеля ожесточало солдат и только бесполезно увеличивало ужас сражения. Особенную жестокость солдаты выказали по отношению к русским дезертирам, которых, к сожалению, в стенах Ахалцихе было немало. С ними расправлялись самосудом и прямо кидали в огонь горевших домов. По окончании штурма, в одном из домов Еврейского квартала найдены были обезображенные трупы бежавших накануне фельдфебелей. Убили ли их турки по подозрению в шпионаже, как тогда говорили, или это был все тот же самосуд русского солдата – осталось неизвестным.
Только к свету удалось окончательно вытеснить неприятеля из города, и турецкие войска заперлись в стенах самой крепости. Наступило утро 16 августа. Пожар еще местами продолжал свое разрушительное дело; Ахалцихе тлел и дымился под пеплом своих разрушенных зданий, и на развалинах всюду валялись еще обгоревшие тела защитников его, но битва совершенно затихла. А вместе с тем вступило в свои права и обычное добродушие русского солдата. Толпы турок – стариков, женщин и детей – тысячами бежали теперь на русские батареи, ища защиты и спасения, и русские солдаты, по собственному побуждению, помогали им спасать остатки скудного имущества. “Одна такая толпа,– рассказывает очевидец,– на моих глазах подымалась на крутые Северные высоты, и измученные дети то и дело отставали от семей; солдаты неоднократно собирали малюток, но, наконец, видя сокрушение матерей, опасавшихся потерять их в толпе, взяли детей на руки и, несмотря на собственную усталость, внесли их на высокую гору”.
Позиция, занятая русскими в городе и на окрестных высотах, давала возможность теперь уничтожить и крепость и цитадель сосредоточенным огнем артиллерии. Дальнейшая оборона представлялась уже немыслимой, и Киос Магомет-паша еще до восхождения солнца прислал парламентера с просьбой установить перемирие на пять дней. Паскевич отвечал на это, что дает гарнизону пять часов на размышление и что по истечении этого срока штурм будет возобновлен. Через некоторое время приехал второй парламентер. Паша соглашался сдать крепость, если гарнизон будет отпущен с оружием и имуществом. Русский главнокомандующий имел теперь все средства принудить осажденных сдаться безусловно и принять такую капитуляцию, которая им будет предписана, но он не хотел жертвовать для этого снова тысячами жизней. Русская кровь уже обильно оросила поля и укрепления Ахалцихе, а предъявлять к побежденным суровые требования значило заставить четыре тысячи отчаянно храбрых людей, заключивших себя в стенах цитадели, драться до последнего человека. Плененный гарнизон немногим увеличил бы славу русского подвига, а отпущенный – не мог быть опасен. И Паскевич изъявил согласие на отпуск людей с тем, чтобы знамена, пушки, ружья и все казенное имущество остались бы трофеями штурма.
Турки некоторое время еще колебались принять предложенные условия, а русские войска тем временем уже приблизились к самым воротам крепости, и генералы Сакен, Муравьев и полковник Бурцев потребовали от Киоса категорического ответа. Какой-то турок, стоявший на стене, предложил провести их к самому главнокомандующему. Но едва оба генерала и Бурцев вошли в цитадель, как ворота за ними затворились, и турки заговорили высокомерным тоном. Парламентеров не смутила, однако, эта неожиданность, и они спокойно заявили свои требования, а грозный вид полков, готовых возобновить прерванный штурм, и неизбежная месть, в случае предательства, заставили наконец турок принять капитуляцию. Условия были подписаны, и крепостные ключи немедленно отправлены русскому главнокомандующему.
В восемь часов утра Грузинский гренадерский полк с музыкой вступил в ворота цитадели и скоро его Георгиевское знамя гордо развевалось там, где в течение двухсотпятидесятилетнего турецкого владычества ни разу не развевалось еще чужеземное знамя.
Только тогда Паскевич, окруженный блестящей свитой, въехал в Ахалцихе. Кругом еще лежали страшные следы едва отгремевшего штурма: груды трупов загромождали улицы, и пожар во многих местах еще продолжался. Посреди этих развалин, мимо Паскевича медленно тянулось из города обезоруженное турецкое войско. Часть жителей, входивших в состав гарнизона, шла вместе со своими семействами и с приметной горестью покидала пепелища своих домов. Крепость и цитадель представляли не меньшее разрушение: многие орудия, стоявшие на стенах, были сбиты, у других исковерканы лафеты, снаряды различных калибров были беспорядочно разбросаны во многих местах; пороховой погреб, ютившийся в самом скрытом углу цитадели, был пробит нашей бомбой и не взорван только по какому-то непостижимому чуду. Прекрасные купола главной мечети носили также ясные следы разрушения, и позолоченная луна, сорванная русской бомбой с минарета Ахмедиевой мечети, с самой высокой точки покоренного города, лежала на земле, как эмблема мусульманского владычества, ниспровергнутого здесь русским оружием. Она была приобщена к числу русских трофеев.
На всем пути, где проезжал Паскевич, войска встречали его восторженными криками. Поравнявшись с Ширванским полком, потерявшим во время штурма третью часть своих людей, он остановился, благодарил солдат за доблестную службу и между прочим спросил: “А много ли вас, ребята, осталось?” – “Штурма на два достанет, ваше сиятельство!” – бойко отвечал один из ширванцев.
Потери неприятеля вообще были громадны. Довольно сказать, что из четырехсот турецких артиллеристов только пятьдесят осталось в живых; сто человек янычар, находившихся здесь, легли на месте все до последнего; из тысячи восьмисот лазов убито тысяча триста; жителей погибло при штурме более трех тысяч и между ними до сотни женщин. Немаловажны были в этот достопамятный день и потери русских: по официальным данным убито и ранено шестьдесят два офицера и более шестисот нижних чинов. Ширванский полк потерял третью часть своих людей, и его знамена пробиты были семью картечами. Ценой этих усилий и жертв куплена была важнейшая твердыня в азиатской Турции, и вместе с нею пятьдесят два знамени, пять бунчуков и шестьдесят семь пушек, из числа которых пять оказались русскими, потерянными некогда на штурме Ахалкалаков и при осаде Ахалцихе. Неудачи Гудовича и Тормасова были отомщены Паскевичем.
“С пепелища Ахалцихе, после штурма, двенадцать часов продолжавшегося,– писал Паскевич государю,– имею счастье поздравить наконец Ваше Величество с покорением этого города, известного в целой Азии”. С этим донесением был послан Ширванского полка подполковник Юдин, один из тех, кому наиболее были обязаны успехом кровавого штурма. Но так как Юдин, происходивший из солдатских детей (он был сын фельдфебеля, дослужившегося в том же Ширванском полку до капитанского чина), был человек малограмотный и притом не бойкий на слова, то вместе с ним был послан артиллерийский офицер подпоручик Маркевич – для подробного разъяснения государю хода осады и штурма.
Юдин застал государя под Варной. И так как он имел Георгиевский крест за Елизаветполь, то император пожаловал ему чин полковника и орден св. Владимира 3-й степени, Маркевичу – следующий чин и Владимира с бантом. Рассказывают, что в разговоре с государем Юдин изъявил сожаление, что, получив Георгия 4-й степени, он вместе с тем по тогдашним правилам должен был снять с себя Георгиевский солдатский крест, полученный им еще в то время, когда он сражался с неприятелем под руководством своего отца, простого фельдфебеля, и потому дорогой ему по воспоминаниям. Император Николай вполне оценил чувство, руководившее в этом случае Юдиным, и разрешил ему, едва ли не первому в русской армии, носить оба креста вместе. Приезд Юдина под Варну совпал с катастрофой, постигшей там лейб-гвардии егерский полк в известном деле графа Залусского, и государь, как говорят, отправил Юдина в этот полк внушить солдатам, как должно служить царю и отечеству. Юдин, сознававший, что не лейб-егеря были причиной катастрофы, страшно конфузился, не знал что говорить, наконец, сказал: “Дали бы мне этих солдат, так я показал бы, что им никаких внушений не нужно”. Впоследствии Юдин командовал Грузинским гренадерским полком, но в 1832 году из-за ран был отчислен из армии с сохранением полного содержания по званию полкового командира и дожил свой славный век на юге России.
Государь, так милостиво принявший вестников падения Ахалцихе, пожаловал Паскевичу орден св. Андрея Первозванного и в то же время, желая ознаменовать подвиг Ширванского полка на штурме Ахалцихе, повелел, чтобы Ширванский полк именовался впредь полком графа Паскевича Эриванского[7]. Сверх того полку всемилостивейше пожалованы были Георгиевские трубы, а восьмой пионерный батальон получил Георгиевское знамя с надписью: “За отличие при взятии приступом Ахалцихе в 1828 году”. Это славное знамя хранится ныне в рядах первого Кавказского саперного батальона. Подполковник Овечкин, штабс-капитан Разнатовский и командиры обеих казачьих батарей – линейной, есаул Зубков, и донской, подполковник Поляков,– получили Георгиевские кресты 4-ой степени. Главнокомандующий ходатайствовал о награждении полковника Бурцева тем же орденом 3-ей степени, но государю угодно было заменить эту награду арендой и чином генерал-майора.
