Анна Антоновская - Базалетский бой (Великий Моурави - 5)
Но одна дороже: Лейла - песня розы!
Потерял в пустыне и нашел в пустыне
Песню, что рождает в мире только слезы.
Ай балам! Ба-ла-амм! Чашу, от недуга,
Я вином наполню! Жертвой был гордыни,
А теперь я нищий и брожу вдоль круга,
Что нашел в пустыне, потерял в пустыне!
Караван уходит, солнцем опаленный,
Пыль летит над жизнью тучами густыми...
Ухожу влюбленный и приду влюбленный,
Потерял в пустыне и нашел в пустыне.
- Подаяние! О врата нужд!
В прохладной каве-хан краснобородый караванбаши, из года в год пересекающий море песков, возлежит на широкой тахте, посасывая чубук кальяна. Певец терпеливо ждет, пока расплывутся светло-синие струи дыма. Рука доброжелателя опускает в чашу медную монетку.
Ты луне подобна! Тень тебя покинет
Пусть с моей лишь песней, как слеза лучистой!
Я искал в пустыне и нашел в пустыне
Твои кудри, Лейла, амбры самой чистой!
Я покинул сытых, я покинул черствых,
Ты сказала "Милый Лейлу не покинет!"
И теперь я песней оживляю мертвых
Мглу терял в пустыне, свет нашел в пустыне
- Подаяние! О поручитель за газель!
Бронзоволицый гебр в высоком, черном колпаке, размышляя об учении Заратуштры, продал на замусоренном перекрестке продолговатую дыню. Выручку он небрежно бросает в медную чашу.
- Да не подвергнет тебя аллах неожиданной стреле!
Только на одно мгновение задержался шемахинец, красуясь на коне, он сдвигает на затылок шапку из черной бараньей шкуры и устремляет сладострастный взор на персиянку, сверкающую глазами за полупрозрачной кисеей. Двадцать четыре косы спадают у нее по плечам, опасные, как змеи. Как виденье, исчезает она в гуще померанцевых деревьев, укрывающих Решт.
Запел певец громче и восторженнее:
Без воды сосуд мой, и в глазах слезы нет,
Тень твоя воздушна, только сердце ранит!
Потерял в пустыне и нашел в пустыне
Сладостный оазис онемевший странник.
Твои кудри, Лейла, заплелись, как цепи!
Двух теней нет в Реште есть одна отныне...
Караван уходит в голубые степи,
Ай балам! Ба-ла-амм! В знойные пустыни!
И пошел певец по знойной улице, громко взывая:
- Подаяние! О Лейла, подаяние!..
Красная обожженная черепица кровель высится над садами, отделенными от улиц. Лучи солнца, теряясь в листве, скупо освещают арыки. Здесь жизнь медлительна, как вода в арыках, там - скоротечна, как дым кальяна.
Где-то далеко и совсем близко муэдзин решительно напоминает о дани аллаху, единому и всепрощающему. Все - как было вчера и как будет завтра...
Но вдруг, словно самум, налетел неистовый бой барабана, пронзительно завыли свистульки, озадаченно залаяли собаки, вопрошающе заревели верблюды, завизжали откуда-то вынырнувшие мальчишки! До хрипоты что-то выкрикивал мечущийся ферраш-баши, но его не слушали: сталкиваясь и разбегаясь, наскакивая на вьюки и животных, кружились, не зная зачем, взывали, не зная к кому: "Аллах! Где? Кто?"
Через Решт мчался всадник из "тысячи бессмертных", личной охраны шаха Аббаса. Такая встреча была минбаши привычна и желательна. Откинув кольчужную сетку, защищавшую шею и лицо, вскинув копье с позолоченным наконечником, всадник грозно сверкал глазами, уподобляясь воину божьему из одиннадцатого стиха шестьдесят первой суры корана "Порядок битвы", принявшему земной вид. За ним скакал отряд "шах севани" - "любящие шаха", оруженосцы и телохранители. Надзирая за безопасностью дорог и спокойствием империи, они не скупились на удары, наносимые ими по обе стороны тесных площадей и уличек.
Шахский глашатай, подпрыгивающий на берберийском скакуне, неотступно следовал за передовым всадником, свирепым минбаши, который продолжал потрясать копьем с позолоченным наконечником, как бы стремясь дополнить наглядной силой вескую силу слов глашатая.
- Во имя аллаха высочайшего! - вещал глашатай, подняв указательный, заключенный в золото перст к словно притаившемуся небу. - Во имя всеблагого и милосердного! Да воздается благодарение творцу двух миров! Да будет благословение божие над Мохамметом и его потомками! Пусть души жителей Решта образуют одну душу! Пусть слух жителей Решта вызовет зависть тигров и пантер! Знайте, правоверные, и будьте преисполнены счастьем! Торжествуйте в честь наивысшего торжества! В Гилян, да хранит его аллах, в Решт, да заботится о нем пророк, держит свой высокий путь и путей шах-ин-шах! "Солнце Ирана"! "Лев львов"! Великий шах Аббас!!!
Упади молния из голубых глубин в середину Решта и порази тысячи тысяч, она не могла бы произвести на рештцев впечатление более ошеломляющее, чем эти фанатичные выкрики. На уличках, примыкающих к площади базара, поднялась невообразимая суматоха: кто-то командовал, кто-то метался, кто-то загонял во дворы верблюдов, ослов, мулов, кусающихся и лягающих. Вмиг появились подростки-поливальщики. Из кувшинов хлынула вода, борясь с пылью, - словно переплелись белые змеи с желтыми. Распаленная, одуревшая толпа росла, ширилась, наваливаясь на глинобитные стены, - вот-вот рухнут. В мелкие осколки разбивались кувшины, сверху откуда-то свалились вьюки прямо на головы завопивших женщин. Появился калантар, размахивающий руками. Вновь посыпались удары. И над городом повис протяжный, не то радостный, не то печальный, крик: "Оо-ол!"
Минуя померанцевые сады и обогнув мечеть, запыленный минбаши и вспотевшие "шах-севани" повернули к тутовым рощам, внешним кольцом плотно окружившим сады Сефевидов.
Взбудоражен Решт! "Спешите, правоверные! Приближается шах Аббас!"
Из лавок майдана исчез дешевый калемкар, и тончайший разноцветный шелк заполнил темные полки. Деревянные чаши из "орехового наплыва" заменились чеканными изделиями. Глиняные мухоловки заброшены в темную нишу, на их месте красуются покрытые черным и красным лаком ложки для шербета.
Улицы, по которым проследует "лев Ирана", обильно политы и подметены. Кругом, словно перед байрамом, вытряхивают ковры, чистят медные котлы для пилава, набрасывают на тахты кашмирские и керманские шали, как будто шах Аббас соизволит посетить хоть одно из жилищ. Но - иншаллах! - он может проехать мимо, может благосклонно повернуть голову к забору!
- И что же? - хрипит старая Кюлли. - Разве через забор виден хоть один персик?
- О Аали, кто сказал, что да? - шипит старая Зебенда, остервенело наводя блеск на погнутый таз.
- Байрам! Байрам! - восклицает старая Кайкяп, устилая циновкой земляной пол. - Шах-ин-шах, великий из великих, едет в Решт!
Слухи носились, как лепестки мака. Говорят, "лев Ирана" внезапно пожелал раньше объехать Гилян. Говорят, "повелитель вселенной" повелел разбить сад на пути к Энзели, в котором будут созревать бирюзовые сливы. Говорят, "средоточие мира" решил перебросить мост через море, равный по длине семи тысячам верблюдов, поставленных друг к другу в хвост. Говорят, "солнце Ирана" возжелал воздвигнуть на берегу Сефидруда ослепительную мечеть. Ее сто двадцать колонн повергнут ниц север, восток и запад.
Вскоре за минбаши из "тысячи бессмертных" и отрядом "шах-севани" к тутовым рощам подошел огромный караван в семь тысяч верблюдов. "Передовой дом", - так назывался этот караван, - перебросил из Исфахана, стольного города шаха Аббаса, к прибрежному городу южного Каспия - Решту - палатки, мебель, ковры, золотую посуду, запасы яств, оловянные трубы и бассейны для великого оживления садов.
Чарами казалось происходящее. Там, где лишь вчера стелилась зеленая трава, поднялась мозаичная арка шаха Аббаса, и у подножия ее раскинулись причудливые арабески из пунцовых роз. Из высохшей пасти мраморного грифона внезапно хлынула жемчужная струя, обдавая белоснежной пеной отшлифованные до зеркального блеска плиты террас. Деревья, беспечно разбросившие ветви, мгновенно под звякающими ножницами садовников приняли благочестивый, стройный вид. Множество рабов, черных и смуглых, под понукающее щелканье бичей стали возводить шатер-дворец.
И, как роскошный цветок факира, вмиг распустился шелк, поддерживаемый столбами, скрепленными ободками из массивного золота. Драгоценная парча образовала четыре стены, вдоль них раскатали ковры, а голубые керманшахи подтянули вверх и укрепили золотыми яблоками. Отвели ручей и пропустили через шатер-дворец, устроив бассейн из вставленных в землю свинцовых плит, с карнизом из золотых полукруглых пластинок.
- Спешите, правоверные! Приближается шах Аббас!
К рабам черным и смуглым прибавились жители Решта - мастера по обработке шерсти и кож, металла и дерева. Перестук тысячи кирок и молотков огласил окрестность. И вокруг шатра-дворца, как пузыри на воде от брошенного камня, тотчас появились шатры для приемов, омовения, пиров. Позади растянулись шатры для шахского гарема, а несколько поодаль еще шатры - для придворных и их гаремов, для охраны и слуг. На страже уже застыли рослые мамлюки, арабы в белых бурнусах, воинственные мазандеранцы в полосатых чалмах. Сады, примыкающие к шатровому городу, еще вчера пребывавшие в небрежении, сейчас казались нарисованными; на углах бронзовые курильницы расточали фимиам, и свежий песок на дорожках еще сохранил благодатное дыхание моря.
