Иван Солоневич - Россiя въ концлагерe
Въ одинъ прекрасный день -- очень невеселый день моей жизни -- мнe сообщили, что Стародубцевъ подалъ въ третью часть (лагерное ГПУ или, такъ сказать, ГПУ въ ГПУ) заявленiе о томъ, что въ цeляхъ контръ-революцiоннаго саботажа работы УРЧ и мести ему, Стародубцеву, я укралъ изъ стола Стародубцева 72 папки личныхъ дeлъ освобождающихся лагерниковъ и сжегъ ихъ въ печкe. И что это заявленiе подтверждено свидeтельскими показанiями полдюжины другихъ УРЧ-евскихъ активистовъ. Я почувствовалъ, что, пожалуй, немного разъ въ своей жизни я стоялъ такъ близко къ "стeнкe", какъ сейчасъ.
"Теоретическая схема" мнe была уныло ясна, безнадежно ясна: заявленiя Стародубцева и показанiй активистовъ для третьей части будетъ вполнe достаточно, тeмъ болeе, что и Стародубцевъ, и активисты, и третья часть -все это были "свои парни", "своя шпана". Богоявленскаго же я подвелъ своимъ мифическимъ разговоромъ съ Мининымъ. Богоявленскому я все же не всегда и не очень былъ удобенъ своей активностью, направленной преимущественно въ сторону "гнилого либерализма"... И, наконецъ, когда разговоръ дойдетъ до Медгоры, то Богоявленскаго спросятъ: "а на кой же чортъ вы, вопреки инструкцiи, брали на работу контръ-революцiонера, да еще съ такими статьями?" А такъ какъ дeло по столь контръ-революцiонному преступленiю, да еще и караемому "высшей мeрой наказанiя", должно было пойти въ Медгору, то Богоявленскiй, конечно, сброситъ меня со счетовъ и отдастъ на растерзанiе... Въ лагерe -- да и на волe тоже -- можно расчитывать на служебные и личные интересы всякаго партiйнаго и полупартiйнаго начальства, но на человeчность и даже на простую порядочность расчитывать нельзя.
Деталей Стародубцевскаго доноса я не зналъ, да такъ и не узналъ никогда. Не думаю, чтобы шесть свидeтельскихъ показали были средактированы безъ вопiющихъ противорeчiй (для того, чтобы въ такомъ дeлe можно было обойтись безъ противорeчiй -- нужны все-таки мозги), но вeдь мнe и передъ разстрeломъ этихъ показанiй не покажутъ... Можно было, конечно, аргументировать и тeмъ соображенiемъ, что, ежели я собирался "съ диверсiонными цeлями" срывать работу лагеря, то я могъ бы придумать для {116} лагеря что-нибудь менeе выгодное, чeмъ попытку оставить въ немъ на годъ-два лишнихъ больше семидесяти паръ рабочихъ рукъ. Можно было бы указать на психологическую несообразность предположенiя, что я, который лeзъ въ бутылку изъ-за освобожденiя всeхъ, кто, такъ сказать, попадался подъ руку, не смогъ выдумать другого способа отмщенiя за мои поруганныя Стародубцевымъ высокiя чувства, какъ задержать въ лагерe 72 человeка, уже предназначенныхъ къ освобожденiю. Конечно, всeмъ этимъ можно было бы аргументировать... Но если и ленинградское ГПУ, въ лицe товарища Добротина, ни логикe, ни психологiи обучено не было, то что же говорить о шпанe изъ подпорожской третьей части?
Конечно, полсотни дeлъ "по выясненiю", изъ-за которыхъ я, въ сущности, и сeлъ, были уже спасены -- Мининъ забралъ ихъ въ Медвeжью Гору. Конечно, "нeсть больше любви, аще кто душу свою положитъ за други своя" -- но я съ прискорбiемъ долженъ сознаться, что это соображенiе рeшительно никакого утeшенiя мнe не доставляло. Роль мученика, при всей ея сценичности, написана не для меня...
Я въ сотый, вeроятно, разъ нехорошими словами вспоминалъ своего интеллигентскаго червяка, который заставляетъ меня лeзть въ предпрiятiя, въ которыхъ такъ легко потерять все, но въ которыхъ ни въ какомъ случаe ничего нельзя выиграть. Это было очень похоже на пьяницу, который клянется: "ни одной больше рюмки" -- клянется съ утренняго похмeлья до вечерней выпивки.
Нeкоторый просвeтъ былъ съ одной стороны: доносъ былъ сданъ въ третью часть пять дней тому назадъ. И я до сихъ поръ не былъ арестованъ.
Въ объясненiе этой необычной отсрочки можно было выдумать достаточное количество достаточно правдоподобныхъ гипотезъ, но гипотезы рeшительно ничего не устраивали. Борисъ въ это время лeчилъ отъ романтической болeзни начальника третьей части. Борисъ попытался кое-что у него выпытать, но начальникъ третьей части ухмылялся съ нeсколько циничной загадочностью и ничего путнаго не говорилъ. Борисъ былъ такого мнeнiя, что на всe гипотезы и на всe превентивныя мeропрiятiя нужно плюнуть и нужно бeжать, не теряя ни часу. Но какъ бeжать? И куда бeжать?
У Юры была странная смeсь оптимизма съ пессимизмомъ. Онъ считалъ, что и изъ лагеря -- въ частности, и изъ Совeтской Россiи -- вообще (для него совeтскiй лагерь и Совeтская Россiя были приблизительно однимъ и тeмъ же) -у насъ все равно нeтъ никакихъ шансовъ вырваться живьемъ. Но вырваться все-таки необходимо. Это -- вообще. А въ каждомъ частномъ случаe Юра возлагалъ несокрушимыя надежды на такъ называемаго Шпигеля.
Шпигель былъ юнымъ евреемъ, котораго я никогда въ глаза не видалъ и которому я въ свое время оказалъ небольшую, въ сущности, пустяковую и вполнe, такъ сказать, "заочную" услугу. Потомъ мы сeли въ одесскую чрезвычайку -- я, жена и Юра. Юрe было тогда лeтъ семь. Сeли безъ всякихъ шансовъ уйти {117} отъ разстрeла, ибо при арестe были захвачены документы, о которыхъ принято говорить, что они "не оставляютъ никакихъ сомнeнiй". Указанный Шпигель околачивался въ то время въ одесской чрезвычайкe. Я не знаю, по какимъ собственно мотивамъ онъ дeйствовалъ -- по разнымъ мотивамъ дeйствовали тогда люди -- не знаю, какимъ способомъ это ему удалось -разные тогда были способы, -- но всe наши документы онъ изъ чрезвычайки утащилъ, утащилъ вмeстe съ ними и оба нашихъ дeла -- и мое, и жены. Такъ что, когда мы посидeли достаточное количество времени, насъ выпустили въ чистую, къ нашему обоюдному и несказанному удивленiю. Всего этого вмeстe взятаго и съ нeкоторыми деталями, выяснившимися значительно позже, было бы вполнe достаточно для холливудскаго сценарiя, которому не повeрилъ бы ни одинъ разумный человeкъ
Во всякомъ случаe терминъ: "Шпигель" вошелъ въ нашъ семейный словарь... И Юра не совсeмъ былъ неправъ. Когда приходилось очень плохо, совсeмъ безвылазно, когда ни по какой человeческой логикe никакого спасенiя ждать было неоткуда -- Шпигель подвертывался...
Подвернулся онъ и на этотъ разъ.
ТОВАРИЩЪ ЯКИМЕНКО И ПЕРВЫЯ ХАЛТУРЫ
Между этими двумя моментами -- ощущенiя полной безвыходности и ощущенiя полной безопасности -- прошло около сутокъ. За эти сутки я передумалъ многое. Думалъ и о томъ, какъ неумно, въ сущности, я дeйствовалъ. Совсeмъ не по той теорiи, которая сложилась за годы совeтскаго житья и которая категорически предписываетъ изъ всeхъ имeющихся на горизонтe перспективъ выбирать прежде всего халтуру. Подъ щитомъ халтуры можно и что-нибудь путное сдeлать. Но безъ халтуры человeкъ беззащитенъ, какъ средневeковый рыцарь безъ латъ. А я вотъ, вопреки всeмъ теорiямъ, взялся за дeло... И какъ это у меня изъ головы вывeтрилась безусловная и повелительная необходимость взяться прежде всего за халтуру?...
Очередной Шпигель и очередная халтура подвернулись неожиданно...
Въ Подпорожье свозили все новые и новые эшелоны лагерниковъ, и первоначальный "промфинпланъ" былъ уже давно перевыполненъ. Къ серединe февраля въ Подпорожскомъ отдeленiи было уже около 45.000 заключенныхъ. Кабакъ въ УРЧ свирeпствовалъ совершенно невообразимый. Десятки тысячъ людей оказывались безъ инструментовъ, слeдовательно, безъ работы, слeдовательно, безъ хлeба. Никто не зналъ толкомъ, на какомъ лагпунктe и сколько находится народу. Одни "командировки" снабжались удвоенной порцiей пропитанiя, другiя не получали ничего. Всe списки перепутались. Сорокъ пять тысячъ личныхъ дeлъ, сорокъ пять тысячъ личныхъ карточекъ, сорокъ пять тысячъ формуляровъ и прочихъ бумажекъ, символизирующихъ гдe-то погибающихъ живыхъ людей, засыпали УРЧ лавиной бумаги: и писчей, {118} и обойной, и отъ старыхъ этикетокъ кузнецовскаго чая, и изъ листовъ старыхъ дореволюцiонныхъ акцизныхъ бандеролей, и Богъ знаетъ откуда еще: все это называется бумажнымъ голодомъ.
Такiе же формуляры, личныя карточки, учетныя карточки -- и тоже, каждая разновидность -- въ сорока пяти тысячахъ экземпляровъ -- перетаскивались окончательно обалдeвшими статистиками и старостами изъ колонны въ колонну, изъ барака въ баракъ. Тысячи безымянныхъ Ивановъ, "оторвавшихся отъ своихъ документовъ" и не знающихъ, куда имъ приткнуться, бродили голодными толпами по карантину и пересылкe. Сотни начальниковъ колоннъ метались по баракамъ, пытаясь собрать воедино свои разбрeдшiяся стада. Была оттепель. Половина бараковъ -- съ дырявыми потолками, но безъ крышъ -- протекала насквозь. Другая половина, съ крышами, протекала не насквозь. Люди изъ первой половины, вопреки всякимъ вохрамъ, перекочевывали во вторую половину, и въ этомъ процессe всякое подобiе колоннъ и бригадъ таяло, какъ снeгъ на потолкахъ протекавшихъ бараковъ. Къ началу февраля въ лагерe установился окончательный хаосъ. Для ликвидацiи его изъ Медвeжьей Горы прieхалъ начальникъ УРО (учетно-распредeлительнаго отдeла) управленiя лагеремъ. О немъ, какъ и о всякомъ лагерномъ пашe, имeющемъ право на жизнь и на смерть, ходили по лагерю легенды, расцвeченныя активистской угодливостью, фантазiей урокъ и страхомъ за свою жизнь всeхъ вообще обитателей лагеря.
