Анатолий Марченко - Третьего не дано
Мишель не перебивал его, стараясь не пропустить ни единого слова.
Ружич погасил папиросу, умолк, будто раздумывая, продолжать ли ему дальше, и внезапно решился.
- Спасите мою дочь! - взволнованно воскликнул он.
- Вашу дочь? - дрогнувшим голосом переспросил Мишель.
- Да, мою дочь. Помните надпись на книге - это подарок дочери. В день рождения. Подарок Юнны.
- Юнны? - волнение захлестнуло Мишеля.
- Сегодня она была здесь, в кафе. Я видел ее с человеком, который... Короче говоря, с человеком авантюрного склада характера. - Ружич вдруг перешел на шепот: - Сделайте так, чтобы она образумилась. Она такая нежная, хрупкая, ее могут сделать слепым орудием, замутить чистую душу. Повлияйте на нее, вы же умный человек... - Он запнулся. - И знаете, может, это нехорошо с моей стороны, но однажды я видел вас вдвоем.
- Надо догнать ее! - воскликнул Мишель. - Может случиться непоправимое!
- Сейчас не надо, - устало сказал Ружич. - Нельзя, чтобы этот авантюрист знал, что вы знакомы с Юнной.
- Я люблю ее! - неожиданно для себя признался Мишель.
- Я понял... Интуиция отца... Поэтому вы и можете ее спасти! Я надеюсь на вас...
Ружич выхватил из пачки папиросу, чиркнул спичкой, судорожно затянулся.
- Мы не можем долго стоять здесь, - сдавленным голосом проговорил он. Ваше право арестовать меня. Но прежде чем вы это сделаете, я застрелюсь. Мой браунинг на взводе, достаточно нажать на спуск. Это не нужно ни мне, ни вам. А живым... Может быть, придет время, и я пригожусь вам живым. Не спешите. Пусть события развиваются своим чередом. Тем более что главное вы упустили.
- Я вас не понимаю.
- Сейчас поймете. Три дня назад в кафе "Бом"
ужинал один человек...
- О ком вы говорите? - встревоженно перебил его Мишель.
- Сейчас это уже не имеет значения. Больше он сюда не придет.
- И все же - кто?
- Хорошо. Поклянитесь мне самым святым, что есть у вас в жизни, что вы спасете Юнну, не дадите ее в обиду... Что жизнь ее будет в безопасности...
- Клянусь! - порывисто произнес Мишель.
Ружич наклонился к Мишелю и едва слышно прошептал:
- Савинков...
Мишель онемел от изумления.
- Впрочем, теперь уже, кажется, не имеет значения - поймаете вы его или нет, - безразлично заметил Ружич.
- Почему? - нетерпеливо спросил Мишель.
- Подумайте сами, и вы поймете. Кажется, я тоже начинаю это понимать.
- Но почему вы не сообщили о нем властям?
- Я не предатель и не доносчик, - возмущенно ответил Ружич. Предпочитаю честную игру. Столкнулись две непримиримые силы. За кем мощь и правда, кто более искусен и мужествен - тот и выиграет битву.
Как на Куликовом поле... Прощайте. И можете не сомневаться - о нашем разговоре не узнает никто. Я человек чести...
- И все-таки, на чьей вы стороне? - не выдержал Мишель. - Помните, вы говорили, что пройдете курс обучения в максимально сжатые сроки. А уж тогда сможете твердо сказать, под чье знамя встанете.
- Помню. Курс обучения, кажется, подходит к концу.
Не торопите меня. Вы убедитесь, что мне можно верить.
- Даже после того, как вы однажды сказали пе
- Даже после этого, - подтвердил Ружич, и каждое слово его дышало искренностью. - Солгал один раз в жизни. И вам, и дочери, и самому себе. Считал, что это единственный способ обрести свободу и убедиться, на чьей стороне правда. А главное - чтобы уберечь Юнну...
- Хорошо, - сказал Мишель. - Попробую поверить.
Хотя и не убежден, что поступаю так, как велят совесть и долг.
- Спасибо, - благодарно кивнул Ружич. - Прощайте.
Но я бы хотел увидеть вас, скажем, через неделю.
- Я согласен.
- Очень хорошо. В следующую субботу в сквере у
Большого театра, как только стемнеет. Возможно, у меня будут важные новости.
- Договорились.
- Но умоляю вас: спасите мою дочь.
- Я сделаю все, что в моих силах.
- Прощайте. И запомните - они могут подстеречь вас снова. Крепче держите свой револьвер. И еще: берегитесь Пыжикова.
Ружич круто повернулся и исчез в темноте!
15
Калугин бушевал. Выслушав рассказ Мишеля о его ночном происшествии, он под каким-то предлогом услал из кабинета Илюшу и дал волю гневу.
- Какого черта! - кипел он, подступив к Мишелю. - Полный провал! За борт таких работничков, понял?
- А плаваю я превосходно! - пытался отшутиться Мишель и еще сильнее взбесил Калугина.
- Пойдешь под суд, хоть ты мне друг и товарищ!
Тебя впередсмотрящим поставили, а ты дрыхнуть! Он тебе услужил, а ты ему? А классовое чутье? Сделай зарубку: у нас с ними все врозь! И пирсы, и маяки, и океаны! Это же только дураку не ясно!
- Ты мне политграмоту, Калугин, не читай, - вспыхнул Мишель. - Пойми, тут случай особый. Я сомневался...
- "Сомневался", - передразнил Калугин: он терпеть не мог этого слова. Здесь тебе не стихи. И не Шопен!
- Этого я от тебя не ожидал, - приглушенно проговорил Мишель, сраженный обидным упреком Калугина. - Я тебе сейчас не поэт, а чекист, и разговаривай со мной как с чекистом!
Калугин, ломая спички, прикурил, окутал Мишеля волной горького махорочного дыма:
- Как с чекистом? Ну, слушай: Савинкова ты проворонил, понял?
- Это еще как сказать! Французы говорят: есть и на черта гром!
- Французы! - разозлился Калугин. - А такую поговорку слыхал: после пожара да по воду? Ты свои промашки за успехи не выдавай, не позволим мы этого, хоть ты и был сознательный пролетарий...
- Как это был? - вскипел Мишель, готовый вцепиться в Калугина. - Как это был? Ты намеки оставь црн себе! Еще и контрой окрестишь!
- Да как ты, дорогой товарищ, - ощетинился Калугин, - посмел самое наппаскуднейшее слово к себе присобачить? Да ты что?
- А то, - упрямо сказал Мишель, смягчаясь. - А то, что, во-первых, было решено Громова пока не трогать, посмотреть, как он себя поведет. И это ты, Калугин, прекрасно знаешь. А во-вторых, оказалось, что Громов - это вовсе и не Громов...
- А кто? - нетерпеливо вскричал Калугин.
- Ружич.
- Ружич? - переспросил Калугин. - Так чего ж ты молчал? Как же это понимать?
- А вот так: Ружич! И у него есть дочь. И она в опасности. Отец умоляет спасти ее!
Калугин помолчал и задумчиво сказал:
- Теперь до самого горизонта видать. Только нам от этого никакой радости! Надо ж, как все переплелось!
Дело дрянь, раз Ружич догадался, что его дочь у нас работает!
- У нас?! - вскочил со стула Мишель, готовый тут же обнять и расцеловать взъерошенного, злого Калугина. - У нас?! - все еще не верил он. - Ой-ля-ля! Это же как в сказке!
- Дьяволову внуку такую сказочку! - не замечая его радости, воскликнул Калугин. - Значит, так. Отец - контра. А почему он выручает чекиста, то есть тебя? Тут концы с концами не сходятся. Да еще просит спасти свою дочь... Такие чудеса, что дыбом волоса!
- Ну, тебе это не угрожает! - попробовал пошутить Мишель, намекая на бритую голову Калугина. - А за такую новость дай я тебя обниму!
Калугин застегнул кожанку на все пуговицы, подтянул ремень, будто ему предстояло совершить что-то торжественное и необычное.
- Влюблен? - сурово спросил он, обрывая восторженное восклицание Мишеля, и, как смирного котенка, погладил кобуру маузера.
- Ты - провидец! - радостно признался Мишель.
- В провидцев не верю, - не принял шутки Калугин. - А ты запомни отныне и вовеки: или революция, или любовь. Тут выбор ясный, и ты его сделай. Нам нужны не влюбленные страдальцы, а бойцы, и чтоб сердце было стального литья. Как у линкора. Вот и весь разговор в данном масштабе, точка!
- Какой же я страдалец?! - изумился Мишель, все еще не принимая всерьез того, что сказал Калугин. - Да ты знаешь, что такое сила любви? Она же окрыляет!
- Не окрыляет, а опьяняет, - строго поправил его Калугин. - Что ты мне заливаешь, я что - в любви ни черта не смыслю? Ученый! А только хватит травить об этом распроклятом вопросе, понятия у нас с тобой несовместимые.
- Хватит так хватит, - согласился Мишель, обрадованный, что сможет уйти от прямых, в лоб поставленных вопросов Калугина о взаимоотношениях с Юнной. - Я пришел по делу.
- А я, выходит, лежу на боку да гляжу за Оку?
- Меня мучает совесть, - искренне признался Мишель. Все, что он теперь говорил, было согрето думами о Юнне и потому окрашивалось в светлые и радостные тона. - Но ты, Калугин, неправ. И камнями в меня не кидай! Верю: Ружич поможет нам нащупать след Савинкова.
- Ищи-свищи теперь своего Ружича! - ерепенился Калугин.
- А почему ты мне раньше не сказал о Юнне? - вдруг спросил Мишель.
Калугин пожевал пухлыми губами. Он мысленно выругал себя за то, что позабыл сказать Мишелю о Юнне.
И сейчас поспешно думал о том, как выйти из этого щекотливого положения, не слишком задев свое самолюбие.
- Ладно уж, - наконец выдавил он. - Тут и мне всыпать следует. Замотался, штурвал не туда крутанул.
Теперь нам Феликс Эдмундович такую ижицу пропишет - век помнить будем.
И то, что он говорил сейчас об ошибке в таком духе, что тяжесть ее следует взвалить на плечи двоих, вызвало у Мишеля доброе, теплое чувство к этому суровому человеку. Не потому, что он облегчал его вину, а потому, что неспособен был свалить ее на другого.
