Лев Трегубов - Эстетика самоубийства
Мы уже говорили о своеобразии эстетического восприятия акта самоубийства различными людьми. Нет сомнения, что и произведение Гёте воспринималось по-разному. У многих оно вызвало бурю негодования: «Как можно делать героем произведения самоубийцу? Как можно вообще об этом писать?» Гёте настолько смело порвал с традиционными представлениями, владевшими сознанием людей того времени, что не мог не предполагать той бури возмущения, которую мог вызвать. В письме к Кестнеру — реальному прототипу Альбера — он пишет: «…если счастье улыбнется, вы скоро получите нечто в другой манере. Я обрабатываю мою ситуацию в драму наперекор Богу и людям».
«Я ухожу в себя и открываю целый мир! Кто понимает ненадежность, суетность и призрачность окружающего мира — кто все это понимает, тот молчит и строит свой мир в самом себе и счастлив уже тем, что он человек. И еще тем, что при всей своей беспомощности в душе он хранит сладостное чувство свободы и сознание, что может вырваться из этой темницы, когда пожелает… Что нам мир без любви! То же, что фонарь без света», — восклицает молодой Вертер в начале романа. Нам даже трудно представить себе, какое взрывное действие имела эта фраза на сознание людей, которые впервые брали в руки роман Гёте. Он пробуждал к жизни дремлющие силы людей, скованные религиозными догмами о смысле жизни, о греховности земной любви, страсти, чувственного желания, о недопустимости самовольно решать свою судьбу. Это был настоящий бунт, вызов.
Господствующее мнение современного ему общества хорошо передано в романе через образ жениха и, в последующем, мужа Лотты, Альбера.
По дороге на загородный бал Вертер впервые знакомится с молодой красавицей Шарлоттой, которая в то время уже была помолвлена с Альбером. «Я сам не свой возле нее, каждая частица моей души потрясена», — пишет Вертер в письме к своему другу. Но скоро счастье его омрачается приездом Альбера, и радость, которую он находил в общении с Лоттой, кончена. Альбер, по признанию самого Вертера, человек «милый», «славный», «вполне заслуживающий уважения», он честен, порядочен, но он ограничен рамками общих ценностей, его больше беспокоит соответствие своего поведения общепринятым нормам, чем собственным желаниям и побуждениям. Да их и не возникает у него. Вся жизнь его расписана и запланирована на много лет вперед — служба, женитьба на Лотте, и он не понимает совершенно противоположного ему по складу характера Вертера. «Человек, увлекаемый страстями, теряет способность рассуждать, и на него смотрят как на пьяного или помешанного». В каждом поступке Альбера интересует именно то, как на это посмотрят окружающие.
Однажды Вертер перед прогулкой верхом в горы зашел к Альберу, и на глаза ему попались висящие на стене пистолеты. Шутки ради он внезапным движением прижимает дуло пистолета ко лбу над правым глазом.
— Фу! К чему это? Даже представить себе не могу, как это человек способен дойти до такого безумия, чтобы застрелиться; сама мысль противна мне, — возмущается Альбер.
— Странный вы народ, — отвечает ему Вертер. — Для всего у вас готовы определения: то безумно, то умно, это хорошо, то плохо! А какой во всем этом смысл? Разве вы вникли во внутренние причины данного поступка? Можете вы с точностью проследить ход событий, которые привели, должны были привести к нему? Если бы взяли на себя этот труд, ваши суждения были бы не так опрометчивы.
Но общество и раньше и сейчас редко когда дает себе труд вникнуть во внутренние психологические переживания конкретного человека. Гораздо проще мыслить и действовать по раз и навсегда выработанным правилам, не задумываясь, какой во всем этом смысл.
Не случайно мы говорим, что основа эстетической ауры индивидуального самоубийства скрывается не в каких-то внешних признаках самоубийства, а в глубине личности человека, его совершающего. Гёте как гениальному писателю удалось показать внутренний мир юноши — «хрупкое сокровище, столь же хрупкое, сколь ценное и прекрасное». Лишь до известного предела, до известной меры может выдерживать он суровый натиск окружающих обстоятельств: «Попробуем представить себе, каково должно быть на душе у человека, который решился сбросить обычно столь приятное бремя жизни… Человеческой природе положен определенный предел. Человек может сносить радость, горе, боль лишь до известной степени, а когда эта степень превышается, он гибнет».
С неизбежной потерей Лотты душевное равновесие Вертера было окончательно потеряно. Служебное поприще, работа в посольстве нисколько не интересовали его, он не может вполне отдаться общественным обязанностям. Всецело он отдался только своей всепоглощающей страсти.
Решение покинуть мир все сильнее укрепляется в душе Вертера, только в этом он находит единственно возможный путь разрешения безвыходной ситуации. Мысль отказаться от своей страсти, преодолеть ее даже не приходит ему в голову. Он решил умереть с ясным сознанием и твердой, спокойной решимостью.
Муж Лотты все сильнее настаивает на полном удалении Вертера.
«Так больше не может, не может продолжаться», — говорит Лотта Вертеру.
«Больше я вас не увижу», — спокойно отвечает ей Вертер.
Вертер посылает слугу с запиской к Альберу с просьбой одолжить ему для прогулки пистолеты и с восторгом узнает, что их дала ему сама Лотта.
«Ты, Лотта, протягиваешь мне оружие, из твоих рук хотел я принять смерть и вот теперь принимаю ее».
Ровно в полночь один из соседей увидел вспышку пороха и услышал звук выстрела.
В шесть часов утра Вертера нашли на полу в безнадежном состоянии, пульс еще бился, но тело было парализовано. Он прострелил себе голову над правым глазом, и мозг брызнул наружу. Судя по тому, что на спинке кресла была кровь, стрелял он сидя за столом, а потом соскользнул на пол и бился в судорогах возле кресла. На столе осталась лежать раскрытой «Эмилия Галотти».
По его распоряжению, Вертера похоронили около двенадцати часов ночи на том месте, которое он сам для себя выбрал. Никто из духовенства не сопровождал его.
В письме к отцу Лотты Вертер попросил похоронить его на дальнем краю кладбища, под двумя липами. Обращаясь к Лотте, он написал: «Я хочу, чтобы меня похоронили в этой одежде, она освящена твоим прикосновением… Не позволяй осматривать мои карманы…»
Роман Гёте оказал необычайное воздействие на современников. Выход его в свет породил настоящую эпидемию юношеских самоубийств. Молодые люди, оказавшиеся в ситуации Вертера, стрелялись прямо с книгой в руках. В букинистических магазинах того времени за огромные деньги продавались экземпляры романа, облитые кровью несчастных самоубийц, покончивших с собой после прочтения книги.
Индивидуальные самоубийства молодых людей, совершенные на почве трагической любви, и вообще мысли о самоубийстве, которые так часто посещают многих людей в молодом возрасте, в суицидологии называются «синдромом Вертера».
Несбыточность счастья, невозможность достичь полного взаимопонимания и гармонии в любви, неудовлетворенные желания, необходимость приноравливаться и подчиняться ограничивающим требованиям окружающего общества нельзя назвать, как это правильно пишет Н. Вильмонт, «недугом определенного времени», а скорее — «недугом определенного лица».
Каждый человек, независимо от того, в какое время он живет, если он обладает достаточно богатым внутренним миром, задается теми же вопросами, что и юный Вертер. Трудно сказать, хорошо это или плохо. Это жизнь во всей ее красоте и трагичности, ибо трагедия заключена в самой смертности человека, которую не в силах преодолеть ни один из живущих на Земле. И в чем тогда смысл жизни?
Мы не беремся решать этот вечный вопрос, на который вряд ли вообще возможно дать окончательный ответ. Такой ответ, видимо, не под силу человеку, на него отвечает Человечество, отвечает своей историей, совокупным опытом ошибок и приобретений. Однако, принимая это как данность, конкретный человек все же не может уйти от этого вечного вопроса, отмахнуться от него. Как ни стараемся мы порой обойти его, замолчать для самого себя, «оставить его за скобками» своих повседневных забот, никогда это не удается в полной мере.
Невозможен окончательный ответ, окончательное решение, тем более в рамках одной жизни, индивидуального опыта, но основываясь на своем опыте, человек решает вопрос о смысле жизни для себя. Другое дело, что уровень решения, объективная социальная значимость его в каждом случае будет разной. Понятно, что в рамках проблемы самоубийства, в каком бы аспекте она ни изучалась, вечный вопрос смысла бытия приобретает особую остроту. Но подобная постановка вопроса стала возможной лишь тогда, когда проблема индивидуальности, проблема человеческой личности была осознана, стала социально значимой. Нас это интересует прежде всего в плане рассмотрения индивидуальных самоубийств в историческом аспекте. Если самоубийство как явление, о чем мы уже говорили, существует, очевидно, столько же, сколько существует человечество, то об индивидуальности, строго говоря, с учетом тех критериев, о которых упоминалось, можно вести речь лишь с того времени, когда проблема личности во всей ее совокупной сложности стала таковой.
![Пётр Киле - Эстетика Ренессанса [Статьи и эссе]](/uploads/posts/books/199113/199113.jpg)
