Николай Шпанов - Поджигатели. Цепь предательств
- С чего вы взяли, что меня интересует наука?
- Разве же это сразу не видно? - Хозяин смешался и отвел глаза.
Во второй половине дня он заглянул в комнату Эгона и, кланяясь еще ниже, чем прежде, сказал:
- Осмелюсь просить господина доктора... Нам было бы приятно... Это, собственно, даже не мое желание...
- Говорите прямо, прошу вас!
- Моим дамам очень хотелось бы сохранить на память о первом постояльце этого сезона фотографию: господин доктор в кругу нашей семьи!
Эгон усмехнулся.
- Значит, сегодня налета не будет?
- О чем вы, господин доктор?
- Карточка не будет готова раньше завтрашнего дня.
- Ну, конечно!
- И только завтра к вечеру вы сможете доставить ее в полицию?
- Господин доктор!.. Господин доктор!..
Хозяин приткнулся головою к притолоке и заплакал. Его спина согнулась под пиджаком, непомерно широким, лоснящимся от многих лет службы. Эгон протянул ему стакан воды.
- Все идет своим порядком!
Хозяин громко глотал воду.
- Ах, господин доктор, господин доктор! Смотреть в глаза хорошему гостю и знать, что сам, своими руками делаешь так, чтобы он больше никогда к тебе не приехал... Вы думаете, так легко самому вить веревку, на которой тебя повесят? Разве я не понимаю, что в конце концов немцы перестанут ездить на курорты! Когда постоялец обнаруживает, что рылись в его чемодане, у него нет желания вторично заезжать в ту гостиницу.
- Вы лазили в мой стол? - сказал Эгон. - Вы видели мои расчеты?
- Но я ничего в них не понял!.. Я им сегодня так и сказал: алгебра, а я никогда ее не любил... Мой отец и мой дед держали эту гостиницу. У нас была прекрасная репутация. И вот теперь я сам, вместе с женой и дочкой, разрушаю свое дело.
- Будьте честны с собой и со своими гостями. Это все-таки надежней - не запутаетесь.
- Простите, господин доктор... - хозяин подыскивал слова. - А как же с карточкой? Скоро зайдет солнце...
Во время съемки Эгон был весел и любезен с дамами.
Он тут же, в гостинице, купил плитку шоколада для фройлейн. Пообещал хозяйке приехать через месяц для продолжительного отдыха. Потом немного прошелся по берегу. Возвращаясь, увидел хозяина за конторкой. Старик стоял в жилете, зеленом переднике и шапке с галуном - настоящий портье. Дергая носом, чтобы удержать сползающее пенсне, он старательно скрипел пером.
Когда Эгон кончил работу, на деревенской кирхе пробило одиннадцать.
Итак, все готово! За эту пачку листов дорого дал бы генеральный штаб любой страны. Здесь был залог его будущего: цена свободы!
В окно тянуло влажной прохладой взморья. Эгон потушил лампу и сел на подоконник. Море было видно на большое расстояние. Где-то на горизонте то появлялся, то снова исчезал едва заметный огонек. Судно шло из Любека.
Эгон и не заметил, как наступил "полицейский час". Из отеля вышло несколько подвыпивших рыбаков. Громко переговариваясь, они исчезли в стороне деревни. Хозяйка захлопнула дверь гостиницы. Но через несколько минут дверь снова отворилась. Вышел хозяин. Он катил перед собою велосипед. Подойдя к скамейке, он неловко, с кряхтением, взлез на машину, оттолкнулся ногой и покатил к деревне. Его силуэт быстро растаял в темноте.
Утром Эгон снова ушел к морю. На этот раз он сунул в карман все листки своих расчетов: до самой Чехословакии их не увидит ни одна душа, даже Штризе и Бельц! Теперь он знает себе цену. Мечта стала реальностью.
Когда он вернулся в гостиницу, сумерки выползали уже из углов комнаты, но Эгон не зажег огня. Он лег в постель и заложил руки за голову. Хотелось лежать и ни о чем не думать. Может быть, простых и ясных дней в его жизни будет не так уж много.
Шум мотора заставил его очнуться. Одним прыжком он очутился у окна: возле гостиницы остановился автомобиль. Слабого света, падающего сквозь стекла двери, Эгону было достаточно, чтобы сразу распознать хорошо знакомые фигуры Бельца и Штризе, вылезающих из машины.
Так вот оно что! Его хотят взять врасплох! Эгон не помнил, чтобы когда-нибудь прежде в нем поднималось такое жгучее чувство протеста. Оно захлестнуло его сознание, как внезапный пожар. После стольких размышлений, потраченных в течение целых лет на поиски оправдания тому дурному, что он сам видел в своей работе на нацистское государство; после стольких терзаний, казавшихся ему глубокими и тонкими, он вдруг в одно мгновение понял, что все это пустяки, выдуманные им, чтобы порисоваться перед самим собою, пустяки, явившиеся результатом дурной привычки философствовать там, где все было ясно без всякой философии. Кратких мгновений сейчас оказалось вдруг достаточно, чтобы увидеть себя в роли убийцы. Да, убийцы, пытающегося найти своему преступлению оправдание в том, что он совершает его таким утонченным, таким высоконаучным способом, что имеет возможность не видеть жертв, даже точно не знать, когда они умирают, сколько их умирает, кто они! В качестве интеллектуально одаренного убийцы он мог совершенно отвлеченно, с высоконаучной точки зрения интересоваться действительностью пущенных им в ход орудий смерти. И самое главное, что внезапно предстало перед ним, как насмешка над всей философской жвачкой, которую он разводил вокруг этого дела, было желание не знать, что, совершаемые им преступления направлены против него самого, против таких, как он сам, против всего разумного и честного, что преграждает путь царству тьмы, сопутствующему нацистам. Эта мысль не раз и прежде приходила ему в голову, но неизменно отвергалась из-за туманных соображений о его личной надпартийности, о том, что он выше происходящего вокруг. Но сейчас эта мысль предстала ему в таком обнаженном безобразии, что он ощутил ее почти вещественно. Он протянул руки в страстном желании схватить и уничтожить ее навсегда. Он со стоном отвернулся от окна, и через мгновение пачка листов с его расчетами была в камине. Эгон сорвал с лампы горелку, выплеснул керосин на скомканные листки. Спичка... Огонь...
За те секунды, что пламя охватило бумагу, перед Эгоном промчалось все, что было на ней написано. Он почувствовал, что лоб его покрыт испариной. Нечеловеческих усилий стоило отчетливо вспомнить каждую цифру расчета, пока пылали листки. Но теперь уж он не забудет их никогда! И никто не сможет прочесть их.
Керосиновый чад еще висел в воздухе, когда в номер постучали. Эгон повернул ключ. С порога улыбались Штризе и Бельц.
Эгон, нахмурившись, надел шляпу.
Как только Эгон переступил порог своего дома в Любеке, экономка прошипела:
- Вас ждет дама.
"Эльза", - пронеслось у него в голове. Чтобы успокоиться и принять верное решение, он с нарочитой медлительностью снял пальто. При этом на глаза ему попалась лежащая на подзеркальнике открытка. Он жадно схватил ее... Лемке писал: "Все отлично. Она ни в чем не виновата..." Эгон отбросил открытку и бегом устремился в гостиную. Все в нем радостно пело: "Эльза, Эльза!"
Однако вместо Эльзы навстречу ему поднялась со стула маленькая фигурка старушки. Эгон с трудом узнал под вуалью фрау Германн.
- Эльзхен просит вас приехать к ней по очень важному делу, проговорила фрау Германн, опустив глаза. - Эльзхен давно не встает с постели, - едва слышно добавила старушка.
Она посмотрела на него, и Эгону стало стыдно: может быть, она считает его простым ловеласом, разбившим жизнь ее дочери?
Губы фрау Германн зашевелились, но Эгон ничего не мог разобрать. Он должен был нагнуться к ее лицу, чтобы услышать:
- Нужно ехать теперь же, немедленно! - И старушка заплакала.
Увидев Эльзу, он испугался. Глаза - вот все, что он видел на ее лице. В них было столько страха, что он готов был поверить всему, что она скажет.
Эльза не плакала и ни в чем его не упрекала. То, что она говорила, было просто и ясно. Эльза была беременна. Прежде ей и в голову не приходило ничего дурного, но когда она узнала, какие надежды возлагает на ее беременность гестапо, то прямо от Шлюзинга она поехала к акушерке. Аборт был сделан неудачно. Эльза заболела. Здесь она не могла даже лечиться об этом немедленно узнал бы Шлюзинг. Эльза просила Эгона помочь ей выбраться из Любека, - куда-нибудь, все равно куда, лишь бы подальше от Шлюзинга.
И еще одно: мама ничего не должна знать.
- Зачем же ты это сделала? - с трудом проговорил Эгон.
- Чтобы они не могли больше шантажировать ни меня, ни тебя. Не думай больше ни о чем, только помоги мне уехать. Я сама виновата во всем. Одна я...
Он думал, что она сейчас заплачет, но глаза ее оставались сухими. Они стали еще глубже, еще синее, - как кусочки голубого льда.
На следующий день рано утром Эгон позвонил Штризе.
- Фройлейн Эльза Германн едет с нами в Чехословакию. Пусть выправят ей паспорт.
- Вы же сами велели вычеркнуть ее из списков! - сказал удивленный Штризе.
- Слушайте то, что вам говорят! - крикнул Эгон. Он еще никогда не говорил со своим помощником таким тоном. - Ее заграничный паспорт передадите мне. Она будет нас ждать в Берлине.
