В Сафонов - Дорога на простор
Все струги Ермака проскочили тем временем вперед.
Отдаленный крик донесся до них: раскатились два выстрела. Скоро плотный черный дым встал там, где были юрты.
Казаки гребли медленно. Они услышали нестройную песню раньше, чем показался нагонявший их стружок. На дне его лежал связанный лыками, в одежде, измазанной кровью, татарин с бритой головой. Он ответил на вопрос, чьи юрты:
- Епанча.
- Вы хотели злого, - сказал Ермак. - Но я не поднял руки. То был только один мой палец, а твоих юрт уже нет. Иди с миром. Скажи всем.
И он приказал перевязать раны татарину, накормить его и выпустить, где пожелает.
Плыли в тюменских пределах. На берегах виднелись клочки ржаных и овсяных полей. Там, где стоял некогда город Чимги, теперь были только кочевые юрты.
Старики принесли мяса, хлеба и шкуры зверей в знак мира.
- Власть Кучума кончилась, - объявляли казаки.
- Кто снимет ее? - спросили тюменцы.
- Мы сняли ее с вас!
- У Кучума воинов - как листьев в лесу. И мы не помним, когда мы жили по своей воле. Вы уйдете, откуда пришли, - что скажем мы хану, горе нам?
Тут, прервав путь, остановились казаки.
Ночью свет месяца дробился на быстринах и широко разливался над разводьями, повитыми тонким туманом. Там сонно и сладко пели лягушки, и казался безгранично мирным этот серебристый простор. С высокого берега слышались голоса: то гуляли молодые казаки, и девушки с мелко заплетенными жесткими косичками смотрели на них чуть откинув худенькими руками кошмы в юртах.
Мало-помалу замолкали голоса. Пустел берег.
Гаврила Ильин воротился к стругам, когда уже померк серебряный блеск, лягушки перестали стонать, уснув, и ровно-тусклая поздняя желтизна от заходящего месяца одна лежала на безмолвной реке.
Место Ильина было на большой крытой барке с припасами. С чуть слышным скрипом качнулась под ногой барка и сильнее потянуло тиной от воды.
Тогда сиро и одиноко стало Гавриле.
Он взял дуду. Сдавленный, тянущий звук помедлил и нехотя слетел с нее. Но другой был чище, легкокрылей. И уже рассыпчатые звуки понеслись вослед первым. Затеснились, бойко подхватывая друг дружку, чтобы вместе взбежать по тоненькой, как ниточка, дорожке. Тугая, хлопотливая, ликующая жизнь билась теперь возле Ильина.
И будто не он им - они ему рассказывали, он только прислушивался, чтобы не проронить ни слова.
Они рассказывали о стране с синими жилами вод, с бегучими тенями облаков. Той страной плыли казачьи струги - походила она на пятнистую звериную шкуру. Лебединый клик раздавался с озер. Белые камни высились над потоком, иссеченные письменами воинов неведомых людей.
Костяки древних незнаемых воинов тлели под курганами - позеленели медные острия их боевых копий...
На высоте звуки становились хрупкими, как льдинки, и потом падали, ширясь, делаясь горячими. И от этого щекотный холодок пробегал вдоль спины Ильина. Он больше не видел мертвенной пустынной желтизны, не замечал, как гасла в ней осторожная, негромкая его игра - иной мир был кругом, просторный, светлый, щемящая радость жила в нем. Возносились к нему острые скалы, ладьи бежали с моря. Войско шло в лихой набег. Заломленные шапки, острые ножи за поясом. Всадники с красными щитами выметнулись на берег, стрелы преградили путь войску. Но сквозь стрелы вел его непобедимый атаман - мимо мелей, через перекаты, по голодной черной земле. И был он подобен тем великим атаманам, о которых давным-давно на берегу реки Дон поминал старый старик: Нечаю, Мингалу, Бендюку. Он вел войско затем, чтобы раскинуть шелковые шатры - как самоцветы на лугу, под птичий щекот под ясные песни белогрудых женщин...
- Про что играешь?
Наплыл туман - Ильин только теперь заметил человека, стоящего на носу барки. И тотчас перестал играть и робко спросил:
- Не спишь, батька?
Человек, переступая через кладь, подошел, чуть блеснули глаза против перерезанного чертой земли, уже не светящего месяца; под бортом булькнула черная вода.
- Хорошо играл. А про что?
- Ни про что... Сердце веселил.
- Про наши дела, значит, - утвердительно кивнул Ермак. Присел на борт, заговорил: - Много игры я наслышался - и нашей русской, и татарской, и немецкой, и литовской. Песен много разных. Всяк по-своему тешит его человечье сердце... Под золоту-то кровлю всякого манит... - И помолчал. А такая запала, парень, что не тешила, не манила...
Вдруг - мутно виделось - он закинул голову, торчком выставив бороду, протяжно, низко - утробой - затянул:
Не грозовая туча подымалась,
Не сизый орел крылья распускал
Подымалась рать сто сорок тысячей,
С лютым шла ворогом биться
За землю, за отчину.
Подымался с той ратью великой...
Не хватило голоса, он тряхнул бородой, отрезал песню.
- Кто подымался, батька? - подождав, спросил Гаврила.
Ермак точно не слышал.
- А то будто женка причитает, - под березой нашла ратничка, порубан он - меж бровей булатом: "Век мне помнить теперь того ратничка на сырой земле, на истоптанной, да лицо его помертвелое, алой кровию залитое, да глаза его соколиные, ветром северным запыленные... Ты за что, про что под березу лег?"
Распевно повторил, отвечая за мертвого:
- За родимую землю, за отчину...
И шумно передохнул.
- Унывная песня. А на смерть с ней идут. Нет сильней того, с чем на смерть идут, парень.
- Где ж то - в войске царевом?
- Млад ты, что видел? Ты посуди: сколько нас? Полтысячи... Своей, думаешь, силой сильны? А там - калужские, московские, рязанские, камские, новгородские, устюжские, и обо всех одним словом молвится: Русия. Вот какой силой мы сильны. И Дон не сам - той силой стоит. Пошатаешься сызмала по миру, ног не пожалеешь, - все поймешь, ровно на ладошке увидишь...
Сказал, подумав:
- Про царя как разумеешь, кто он?
- Нешто мы царевы! - отозвался Ильин.
- Эх, ты... - Ермак досадливо выругался. - Понимать надо. Не сослепу, как кутята... Подо мной полтысячи, говорю. Сочти, сколько под ним. Тому телу ныне он один - голова. Весь закон его такой - знает, куда гнет. Шей без числа упрямых согнул. А какая не гнется, та сломится...
Скрылся месяц. Забелел восток, и, наклонясь вперед, голову подперев рукой, медленно говорил Ермак:
- Он выедет, выкажется на светлом коне, выше всех... бугорок там, шихан, значит. Волос вьется из-под шелома, а конь ничего, добрый конь, набор простой. Строганов Максимка пышней ездит. А все поле - черным-черно от ратничков, - и как ахнет сила-то, поле-то одним кликом грянет: вона царь всей Руси! - Странный восторг проступил в его голосе, - дивно стало Гавриле. - С шихана обведет взором, крикнет: "Крест целовали!" И пошло войско на приступ...
Замолчал. Вдруг качнулся, сплюнул за борт.
- Голопанили на Волге - потягаться с ним... Дуроломы! Понимать надо...
Уж высветилось небо. С береговой кручи - протяжный крик:
- А-а... он!
Тотчас отозвалось близко на стругах:
- Сла-авен До-он!
И дальше:
- Тюмень-город!
Перекликались дозорные.
- Раздоры видел, Черкасы, - сказа Ильин. - Орел-город... Какая ж она, Москва?
И зябко скорчился, - на худых коленях лежала покрытая тусклым оловом влаги дуда.
- Живут люди. - Ермак повел плечом. - Кругом живут люди... Все - на потребу человеку. Дерево, трава, зверь, река - бегучая водица-матушка... Москва, спрашиваешь? Дивен город, дивней нет. А тесно живут, скудно. Как купец на злате - человек на земле...
Нагнулся, поднял топор, валявшийся у ног.
- Твой?
- Селиверстов.
- Добро кидаем, парень, - топоришку ль, струг ли. Состроили и кинули, что жалеть! - Он постучал о борт топором, чтобы плотнее насадить его. Иной скоротал век, хлеба скирду стравил, а не жил - обмишенился... Силой бы русской простор земной прорубить!
Он глядел на реку - в белом холодном тумане безжизненно чернели недвижные струги.
- Злата кровля манит, - повторил он, - жизнь как полегше... да смех легкий. А куда полегче! Тропочками хожеными топают - узки они, собьются на них, грызутся по-звериному, сулу-то дарма расточают. Тешатся: завтра - ух как я!.. А ты знай: нынче не выдюжишь, завтра крышка гробовая пристукнет.
Сунул топор под рогожку, потер сомлевшую ногу, встал. Сказал озабоченно:
- Нынче борты подобрать: поплывем - быстрины не такие будут, волну черпнете. Припас весь перебрать, пересушить на парусах. Порох - надежней укрыть, в середку. Пуще всего беречь. Смолы насмолить, пока стоим здесь...
На соседнем струге кто-то поднялся, ошалело озираясь спросонок, пошел, кутаясь в рваный зипун, к краю за своей нуждой.
Ермак рукавом отер мокрую бороду, лицо.
- Вот тоже... Обносился народ. Без баб томятся, парень.
Пошел, бережно ступая через кладь, отойдя, кивнул:
- Спи. Будет тебе.
- А ты, батька?
- Свет уж...
Гаврила смотрел - безмерное небо сливалось на востоке с безмерным в тумане, зыбким и белесым простором водяной казачьей дороги.
Наутро, поставив ногу на трухлявый пень, оглядывая казаков впалыми глазами из-под шапки, говорил батька:
