Владимир Николаев - Сталин, Гитлер и мы
Резкий поворот в карьере отца подарил мне несколько удивительных, неожиданных лет, которые стали для меня театральными. Предо мной открылись двери театров и концертных залов столицы. Где я только не бывал в те годы! Но сердце мое прочно завоевал Большой театр. Он стал для меня вторым домом. В предвоенные годы я пересмотрел там весь репертуар, все шедшие тогда оперы и балеты по несколько раз. Обаяние Большого было для меня так велико, наверное, и потому, что я знал его очень близко, знаком был не только с залом и залитой огнями сценой, ходил на репетиции, пробные прогоны, знал, над чем работают сегодня, за что возьмутся завтра. На спектаклях сидел я всегда в ложе дирекции, первой ложе в бенуаре, выходящей прямо на сцену.
Упоминаю эти подробности только потому, что именно в Большом я несколько раз видел Сталина, причем ближе, чем это удавалось с трибуны во время торжеств на Красной площади. Ложа дирекции находилась справа над оркестром, а напротив нее, точно так же над оркестром, была такая же ложа, которая называлась правительственной. Она и прилегающие к ней помещения были зеркально схожи с ложей дирекции. В правительственной ложе часто сидел Сталин. Помню, какое суетливое священнодейство начиналось в предбаннике ложи дирекции, когда Сталин наведывался в театр. Наверное, каждый такой визит дорого стоил отцу: при скверном характере вождя от него можно было ожидать чего угодно! Ведь Сталин считал Большой своей главной придворной гордостью. В такие дни я часто вглядывался в ложу напротив, но в большинстве случаев в ней можно было увидеть только ближайших соратников вождя, поскольку он сам всегда сидел точно на том же самом месте, какое занимал я в своей ложе, то есть был закрыт от зрительного зала тяжелой портьерой. Иногда он вставал и чуть выдвигался из-за нее, аплодируя артистам.
Как правило, он прихватывал в Большой кого- нибудь из своих приближенных, и они тоже были вынуждены проявлять интерес к театру, в который, может быть, без своего хозяина и не надумали бы регулярно ходить (точно так же при Брежневе, например, его окружение интересовалось охотой, рыбалкой, домино и хоккеем, а при Ельцине — теннисом). Кремлевские любители оперы и балета, включая, конечно, Сталина, не только пытались руководить творческим процессом, но и принуждали его артисток состоять при них в любовницах. Кстати, сталинские опричники из КГБ (тогда — НКВД) заимели обыкновение брать в любовницы, а то и в жены балерин. Видимо, подражали дореволюционной знати, последние остатки которой они сгноили в подвалах Лубянки.
Об Амуре, курсировавшем между Большим и Кремлем, кое-что уже написано, а в те годы эта тема относилась к государственным секретам. Правда, до меня, подростка, слухи доходили из обрывков разговоров взрослых. Все эти истории вообще характерны для театральной жизни. Помню, например, как моя мать говорила кому-то: «Через простыни этого дирижера прошли все балерины». Речь шла об очень известном человеке, которого я хорошо знал (как и многих других «звезд» Большого) и который всегда был мил со мною, как-то он подарил мне огромные воздушные шары из балета «Три толстяка».
Только посещением Большого дело у Сталина не ограничивалось. Считая себя тонким знатоком во всех вопросах, он следил и за репертуаром театра, который уже тогда не был для меня пустым звуком. Так, вождь много сил положил на то, чтобы на классической оперно-балетной сцене появились современные спектакли, причем с идеологической нагрузкой. Я хорошо помню мучительные поиски такого репертуара. На моих глазах появились и канули в Лету несколько таких постановок. Не все они доходили до сцены, но уж если доходили, то премьера обставлялась с необыкновенной роскошью и большим шумом, денег на придворный театр и прихоти его главного спонсора не жалели! А вскоре мертворожденная новинка тихо исчезала из репертуара, и никто о ней даже не вспоминал, будто ее и не было. Но сколько при этом пропадало сил, времени и денег! В те годы вообще все постановки Большого отличались редкой роскошью и помпезностью. Первой советской оперой стал «Тихий Дон» Дзержинского. Он ненадолго искусственно задержался на сцене Большого, хотя его уровень не шел ни в какое сравнение с другими спектаклями. Потом в Большом были вынуждены взяться за оперу «Волочаевские дни» того же Дзержинского, тоже о войне и революции. Из этой попытки вообще ничего не вышло. Ненадолго, всего на несколько спектаклей, выплыл на оперную сцену «Броненосец “Потемкин”», по сравнению с которым даже «Тихий Дон» был вполне сносен. Долго и безуспешно шла в театре работа над «Матерью» (по Горькому) Желобинского. Пытались поставить «Поднятую целину» (по Шолохову), тоже ничего из этого не вышло. За всеми этими попытками стоял сам Сталин, о чем не раз оповещали наши источники информации. Цитирую некоторые из них:
«Колоссальное значение для развития советского оперного искусства имела состоявшаяся 17 января 1936 года беседа товарища И.В. Сталина и товарища В.М. Молотова с постановщиками спектакля «Тихий Дон». Выдвинув перед творческими работниками задачу создания советской оперной классики, товарищ Сталин определил те большие требования, которые предъявляются советским народом и партией к опере как высшей форме синтетического искусства».
«Коллективу театра в его исканиях неоценимую помощь оказывали конкретные указания товарища Сталина». (Из-за них, вероятно, так фатально ничего и не получалось.)
«Мудрые указания товарища Сталина направляют оперных композиторов на творческое развитие опыта, традиций, великих завоеваний музыкально-театральной культуры прошлого, направляют на создание советской оперной классики».
Наряду с «мудрыми указаниями» от Сталина поступали и резкие окрики, которые в те годы могли обернуться (и оборачивались!) чем угодно. «Сумбур вместо музыки» — так называлась редакционная статья в «Правде» об опере Шостаковича «Леди Макбет Мценского уезда».
Довольно регулярно, но, по-моему, все же реже, чем в Большой, Сталин ходил в Художественный театр (МХАТ). Известно, например, что он пятнадцать раз смотрел там пьесу М. Булгакова «Дни Турбиных». Основные действующие лица в ней — белые офицеры и их родственники. Выписаны они Булгаковым правдиво, с любовью и, конечно, с большим мастерством. Убежден, что Сталину было приятно хотя бы на сцене увидеть порядочных людей, каких в Кремле у него не было.
Вспомнив о Булгакове, мы не можем немного не задержаться на том, как Сталин «покровительствовал» литературе. И относился к этому делу со всей серьезностью! Чего не скажешь о Гитлере — тот литературу всерьез не принимал и целиком доверил руководство ею своему главному идеологу Геббельсу. Так что о фюрере в этом плане ничего не скажешь, а вот о Сталине не сказать нельзя. Когда он взял власть в свои руки, то есть с середины 20-х годов, уже утвердившийся в стране принцип партийного руководства литературой, принцип ее полного подчинения генеральной линии партии и безропотного обслуживания этой линии еще больше, можно сказать, конкретизировался: угодливый вопрос официальной писательской общественности «Чего изволит Центральный Комитет партии?» заменился другим: «Чего изволит товарищ Сталин, гениальный учитель и лучший друг советских писателей?» Вождь партии уверенно взял управление литературой в свои руки и держал ее под пристальным присмотром до самой своей смерти. И недаром! Ведь именно советская литература (и периодическая печать, разумеется) сделала основной вклад в то, что потом стыдливо окрестили «культом личности». Уже в 1931 году можно было прочитать в «Литературной газете» передовую статью «Пролетарская литература рапортует товарищу Сталину». В том же году газета дает другой своей передовой статье такой заголовок: «Выполним указания Сталина». Вот как он сумел приструнить пошедших к нему в услужение писателей! Та же газета в то время вещала: «Заботам партии и товарища Сталина советская литература обязана своими успехами», и наконец она разразилась такой всеобъемлющей формулой: «Литература эпохи Сталина».
Еще в 1930 году в «Литературной газете» была сформулирована идея об общем писательском ярме: «Переводить писателя из положения кустаря-оди- ночки, ремесленника, в положение пролетария, члена крупного производственного коллектива». А в 1934 году открылся писательский съезд, которому суждено было образовать Союз советских писателей. Съезд открыл Горький. Прежде всего он напомнил собравшимся: «Мы выступаем в стране, освещенной гением Владимира Ильича Ленина, в стране, где неутомимо и чудодейственно работает железная воля Иосифа Сталина». А после такого доклада было еще оглашено приветствие Сталину, будто о нем еще мало было сказано. Потом все выступавшие словно соревновались между собой в прославлении Сталина. Л. Леонов, например, призвал своих коллег работать так, чтобы «иметь все основания сказать, что мы достойны быть современниками Сталина». Другой ведущий прозаик того времени, А. Фадеев, заявил: «Я уже не говорю о том, чтобы сейчас кто-либо из нас почувствовал силу и возможность взять для изображения фигуру такого мощного гения рабочего класса, как Сталин». Видный политик и публицист Ем. Ярославский возопил с трибуны съезда: «Где, в каком произведении вы показали во весь рост Сталина?»
