Андрей Квакин - Между белыми и красными. Русская интеллигенция 1920-1930 годов в поисках Третьего Пути
Чрезвычайно легко на этой почве взорвать «Руль», издатели которого – фирма «Ульштейн» – настроены патриотически, а следовательно (что теперь неразрывно), и москвофильски. Аппаратом этим овладеть легко. Практически я вопрос этот обсуждал с очень талантливым представителем делового мира О. В. Фридлибом (он банкир, имеющий огромные связи и в Сов[етской] России, и с иностранным капиталом, особенно немецким и голландским). Его травил «Руль», так что у него особые соображения устроить ему харакири, или перелицовку «Руля» в «Новый Руль».
Словом, обделать все это можно, но нет группы, а вернее, возглавителя. Фридлиб принадлежит к числу Ваших поклонников (за что я ему презентовал комплект «Русской Жизни») и считал бы незаменимым и единственно возможным Ваше главенство, изъявляя, в случае Вашей готовности, приложить все усилия. У меня уже намечены и сотрудники, из которых пока назову проф. Габрилович (Леонида Галич), дочь Петра Кропоткина, талантливую журналистку, и ряд других, с учетом, может быть, и Станкевича с Пешехоновым. Если принципиально согласны – напишите. Только тогда примусь по-настоящему за это огромное и многообещающее дело.
Пишите. В долгу не останусь. Сообщайте новости о КВЖД. Выбирайтесь сюда. Не время по разным Лошаогоу баклуши бить. За работу? Все на национально-сменовеховский фронт!
Привет. Н. Ухтомский»[276].Несмотря на столь шутливое окончание письма, в целом оно наверняка не могло вызвать энтузиазма у Н. В. Устрялова, и уж конечно, ни о каком «воссоединении» его с берлинскими сменовеховцами не могло быть и речи. Наверное, именно это стало причиной того, что он не ответил на данное письмо Н. А. Ухтомского. Тогда тот отправляет из Берлина 18 декабря 1923 г. очень короткое письмо: «В Берлине все протекает спокойно. Ваше молчание удручает «Накануне». Ради тактических целей советую им черкнуть две-три статьи. Особенно строго их не судите. Им здесь гораздо труднее, чем Вам, в Вашем харбинском отшельничестве вести правильную линию. Сердечный привет, Н. Ухтомский»[277]. Последнее письмо Н. А. Ухтомского, отправленное из Берлина 30 июня 1924 г., сохранившееся в коллекции Н. В. Устрялова, описывает уже новую ситуацию:
«Наша берлинская сенсация – это закрытие «Накануне», что совершилось, главным образом, в силу совершенно бесхозяйственного ведения дела, Москве же постоянно поддерживать надоело. (Вопрос о московской поддержке вызывал постоянные разногласия в сов[етских] кругах. Любопытно отметить, что все те, кто побывал в Берлине и лично, как, например, Бухарин, познакомились с «наканунниками», те особенно восставали против субсидирований в дальнейшем; тогда как Троцкий и др. отстаивали выгодность «Накануне», как форпост сов[етской] прессы за границей.) Строго между нами говоря, следует признать, что наряду с бесхозяйственностью (неумение собрать объявления, необычайная дороговизна аппарата редакции и конторы, хаотическая постановка распространения, нелепое ухлопывание огромных денег на книжное издательство, которое себя и в сотой доли не оправдало (имели место и злоупотребления). Садыкер оказался беспомощным в подборе людей, так что несколько заведующих конторой должны были за недобросовестные поступки быть сменены. Особенно прославился некий г. Лев. Сами 5 главных редакторов, беспечно рассчитывая на постоянность сов[етской] поддержки, назначили себе царские оклады и жили так, как Вам в Харбине и не мечтается. Жена Садыкера, например, большую часть времени проводила на дорогих итальянских курортах, а хорошенькая куколка – жена Дюшена поражала всех ослепительностью своих туалетов. Я не особенно доверяю версии, весьма здесь распространенной, что отдельные члены редакции, причастные к хозяйству газеты, особенно С[адыкер], нажили кругленькое состояньице на разнообразнейших издательских махинациях. Без доказательств в руках говорить о подобных вещах трудно. Словом, с 15 июня газета приказала долго жить к вящему удовлетворению «Руля» и «Дней». Сбившийся за 3 года аппарат – рассыпался, и большинство сотрудников оказалось выброшено на улицу. Теперь здесь идут серьезные разговоры о создании новой газеты, в создании которой заинтересован сам «полпред» К[рестинский]. Подозреваю, что носить она будет еще более законопослушный характер. В качестве ближайших сотрудников ее называют Миронова (Пинеса), заместителя Кирдецова на посту заведующего отделом прессы при полпредстве (ведь сам Кирдецов на подобном же посту в Италии, у Юренева) и Б. М. Шенфильда (Россова), милейшего человека, выступающего, к сожалению, на моем амплуа политического репортажа. Не исключена возможность, что и я приму известное участие в новой газете. Впрочем, гораздо вероятнее берлинской комбинации комбинация парижская. После своеобразного «Changez vos places» Париж оказался приемлемее Берлина для всяческих сменовеховских возможностей. Не забывайте, что Эррио интимно связан с группой «Накануне», которая его чествовала банкетом при проезде его в Москву. В своих впечатлениях о Сов[етской] России Эррио уделяет несколько теплых слов по адресу «наканунников», которые могут на Сене кое на что рассчитывать. Лукьянов уже несколько месяцев как работает в Париже над открывающимися там возможностями. Лично я могу в парижской комбинации очень хорошо устроиться, ибо среди моих лучших друзей есть интимные приятели Эррио и де-Монзи. Назову Д. С. Навашина, одного из самых выдающихся людей, с которыми я познакомился в Европе, и Л. Е. Габриловича (Леонида Галича), о котором Вы не могли не слышать по его сотрудничеству в рядах партии Каде[кадетов]. Оба представляют своеобразный тип делового, я бы сказал парижского, сменовеховства, исключающего красивые фразы, но, может быть, еще больше, чем берлинские сменовеховцы, сделавшего новой России. Об их работе и достижениях в Париже я, разумеется, в письме говорить не могу. Достаточно будет упомянуть, что без Навашина беспомощный, как дипломат, Скобелев и шагу ступить не мог. В Генуе тот же Навашин делал доклад сов[етской] делегации о положении в Европе и имел блестящий успех. Лично я до того очарован Парижем и имею там столько милых и влиятельных людей, что при первой возможности готов туда перебраться. Со дня на день жду из Москвы Навашина, который не замедлит меня вызвать в Париж в случае надобности…
Преданный Вам Н. Ухтомский»[278].В переписке Н. В. Устрялова сохранились также письма от некоего Н. Р., автор которых – бывший белый офицер, интеллигент, усвоивший в Харбине сменовеховскую идеологию и возвратившийся в Россию. Первое письмо отправлено из Читы от 2 июля 1923 г. В нем, в частности, говорится: «Первые впечатления от России самого лучшего свойства. Прежде всего, потому, что, едва переезжаешь границу, сразу же чувствуешь резкую разницу с Харбином, его эмигрантским брюзжанием, отсутствием настоящего дела, временностью всего, бивачностью, вследствие этого; спекулятивностью и, я бы сказал, глупостью. Здесь живая вода, там мертвая. Эта жизнь, лихорадочная и стремительная, воля к созиданию новых ценностей сразу же бросается в глаза и не может не увлечь за собою каждого. В самом воздухе чувствуется, ставшая общей, потребность строить и созидать. Этот процесс созидания так стремителен, что порою не может не принимать уродливых форм. Одна из них – нэпманство, но за ним уже начинает чувствоваться что-то прочное.
Самое интересное в этом процессе то, что он стремится всегда принимать свои самобытные и оригинальные формы. Былого обезьянничества и преклонения перед Западом теперь не встретить. Мне приходилось говорить со многими представителями власти. Они откровенно говорят, «мы учимся управлять». И надо отдать им справедливость, учатся хорошо. Главное их достоинство в том, что, вовлекая в орбиту своей деятельности всех и каждого, они сумели сделаться настоящим народным правительством. Во всяком случае, проклятый эмигрантский вопрос о признании или непризнании здесь непонятен и смешон. С этой точки зрения, здесь все – сменовеховцы, и не по принуждению.
В смысле внешности жизнь приняла вполне нормальные формы и ничем не отличается от любой «буржуазной» страны. Общая масса материально в среднем обставлена лучше даже, чем в Харбине. Не чувствуется лишь в такой степени, как там, разница положений. Здесь почти все середняки».
В другом письме, уже из Ленинграда, 17 августа 1923 г. Н. Р. пишет: «Пробыв некоторое время в Чите и Иркутске, я попал в Петербург, где обосновался, кажется, довольно прочно. В ближайшее время собираюсь ехать в Москву для устройства своих личных дел; пока не вхожу в местную текущую жизнь, стараюсь ознакомиться с ее проявлениями, а также и завязать знакомства с интересными людьми. Последнее – самое трудное. Все живут крайне замкнуто и сухо. Большая часть интеллигентского населения ушла в скорлупу добывания средств на существование; все разговоры вертятся у вопроса, дешевле сейчас жизнь или дороже, чем раньше; отсутствие интересов к чему-нибудь, кроме нудной личной жизни, поразительное. В этом отношении Петербург отстал даже от такой дыры, как Чита, где люди интересуются окружающим миром. Во многом это объясняется тем, что Петербург всегда был средоточием интеллигенции, главным образом, служивой. Наиболее активная часть ее либо эмигрировала, либо переехала в Москву, где продолжает работать в центральных учреждениях. Остался никчемный будирующий элемент, намеренно не желающий принимать участие в жизни или, по крайней мере, сознательно разобраться в том, что происходит. В этом отношении они точный сколок с харбинских «русскоголосцев». Те же типичные эмигранты, если не физические, то нравственные. Замкнутый круг работников науки, насколько я мог вывести заключение из разговоров с лицами, имеющими с ним общение, занят и весьма интенсивно, благо сейчас возможность уже есть, чисто научной работой, а в сфере политической, по-видимому, мало отличается от интеллигенции бюрократической (бывшей). Мне кажется, что в этом именно заложена причина недоверия советской власти к интеллигенции, хотя мягко, но все еще существующих репрессий в виде увольнения видных профессоров. Конечно, еще играет роль и постепенно сходящий на нет, но все еще очень живой пафос героического периода революции, но все же в основе этого явления лежит здравая мысль, что та часть интеллигенции, которая еще не начала сотрудничать вполне идейно и искренне с существующей властью, так навсегда и останется отрезанным ломтем, в силу своей хотя бы инертности. Говорить о деятельной политической контрреволюции теперь, конечно, не приходится. Она невозможна и вследствие внешней обстановки, и даже просто из-за отсутствия энергии у недовольных, неспособных не только к действиям, но даже к словам, а лишь к нашептыванию из потайного угла. Это прекрасно учитывает и власть. Репрессии, имевшие место раньше, теперь совсем прекратились, и выродились в устранение если не вредного, то в эгоистическом смысле слова бесполезного элемента и в страстном желании образовать собственную интеллигенцию. Проводится это двумя путями: заменой (на этот раз без высылки за границу) состава профессоров, может быть менее талантливым и опытным, но своим, который будет руководить новым поколением в нужной форме, и всяческим развитием рабфаков, наполнением высших учебных заведений представителями пролетариата и крестьянства и затруднением доступа в них лицам, ведущим происхождение от привилегированных классов.
