Франсуа Фонтен - Марк Аврелий
Охватить одним взглядом и оценить законодательное и регламентаторское творчество Марка Аврелия трудно. Традиция, что естественно, особенное значение придает его деятельности, касавшейся состояний частных лиц. Действительно ясно, что пора было навести порядок в семейных делах, издавна оставленных произвольным решениям: «Он первый создал должность претора по опеке, надзиравшего за опекунами, прежде дававшими отчет лишь консулам. Он издал новые законы о наследстве, об опеке отпущенников, о материнском имуществе, о доле сыновей в наследстве матери». Сохранились тексты относительно положения сирот, отпуска рабов на волю, приданого: они свидетельствуют об элементарном стремлении защитить слабого, но еще больше — о простой необходимости равновесия и единообразия. Напрасно было бы искать в этих текстах дух высокого гуманизма, носителем которого был философ Марк Аврелий. Неужели он, как думают многие, был так далек от жизни, так нерешителен, а то и лицемерен, что величие его души привело лишь к отдельным незначительным реформам?
«Самую малость продвинуться»
Дать только один ответ на этот вопрос значило бы разом найти ключ ко всему античному миру. Подобные ключи пытались подобрать Монтескье, Гиббон, Ренан. Но к секретному замку не подошел ни один. Прежде всего отрывочность сохранившихся текстов и, что еще хуже, обычно посвящавшихся им исследований делает любые обобщения рискованными. Но может быть и наоборот: обрывки актов о правах лиц низшего или униженного состояния, может быть, вполне представительны для положения дел своего времени. Это подтверждает другой пример: «Он принимал все возможные меры, чтобы положение граждан было обеспечено, и первый повелел в течение тридцати дней записывать у префекта Сатурновой казны имена всех свободнорожденных младенцев. В провинциях Империи он учредил должности секретарей, также с обязанностью записывать всех новорожденных, чтобы каждый, рожденный в провинции, если ему случится подтверждать свои права свободнорожденного, мог доказать их». Историки видят в этом постановлении зародыш современной регистрации актов гражданского состояния, то есть не просто периодический фискальный ценз, а постоянную гарантию личного статуса каждого. Это, несомненно, была социальная мера огромной важности, но критически мыслящие умы тотчас усматривают здесь нечто противоестественное.
Дело в том, что для некоторых «прогрессивных» историков очень соблазнительно отвести Марку Аврелию почетное место в галерее консервативных политиков. Оправданием им служит неловкая похвала Капитолина: «Он не столько издавал новые законы, сколько вновь ввел в действие старые», — да и сам он хвалил Антонина за то, что тот не желал «никаких новшеств». И разве формальная регистрация состояния граждан не может быть средством зафиксировать его, заблокировать общество? Рассказав о том, что обеспечивало постоянные переходы из одного высшего сословия в другое, мы обязаны ради правды упомянуть и о том, что именно в правление нашего философа официально установилось неравенство перед законом людей «почтенных» (honestiores) и «подлых» (humiliores) с его ужасными следствиями для уголовных дел. Как записано в юридических текстах, начиная со времен Марка Аврелия, граждане несли различные наказания за одинаковые преступления в зависимости от социального положения. Если бы он мог осознать свою несправедливость, то в свою защиту сказал бы, что величайшая несправедливость — это произвол. Граждане, внесенные в правильно составленные списки, застрахованы хотя бы от того, что их лишат прав по ошибке. И действительно, многие тексты гарантируют отпущенникам, освобожденным заключенным и жертвам пиратов полную неоспоримость их статуса свободных людей.
В общем, каждая государственная мера внутри себя двойственна, поэтому из текстов, вырванных из плохо известного нам контекста, трудно вывести заключения, сведенные воедино задним числом. Понять, чего хотел Марк Аврелий, трудно; оценить, что он мог, рискованно; мера того, чего он достиг, конечно, невелика, но не надо забывать его собственной записи: «Довольствуйся, если самую малость продвинется». Может быть, стремление довольствоваться малым, в котором он признался к концу царствования, пришло ближе к старости, но больше всего старит опыт. Марк Аврелий не был прогрессистом — а кто до него был? Говорят, Цезарь, но его дерзость была настолько самоубийственной, что Брут, без сомнения, спас его от катастрофы. Август — конечно, но своим преемникам он закрыл дальнейший путь. Новшества Траяна и Адриана были блестящими, но каждым из них двигал собственный эгоизм, и они не смотрели в будущее. Марк Аврелий, бесспорно, был самым великодушным, самым восприимчивым к духу правосудности, но он не был готов или не имел времени разрушить старый неудовлетворительный баланс и на его месте установить новый, лучший. Может быть, он бы и пошел на риск во внутренней политике, если бы ему почти сразу не пришлось заниматься прежде всего внешними проблемами. Если так, вот наш ключ к его деятельности; она представляется нам изнурительным поиском компенсации; чем неопределеннее становились политические перспективы, тем крепче был философский пессимизм, не дававший развернуться его воображению. Если так, то предположение, что от ложного смирения в его душе открылась настоящая язва, очень соблазнительно, но, как мы увидим, психопатологи на этот счет не единодушны.
Коронация Фаустины
Марк уже двадцать лет как женат на Фаустине, а мы про нее еще ничего не знаем. Так она и останется загадочной, но ее образ в истории — правдивый или легендарный — остался отрицательным. Образ этот сложился в последние годы ее жизни, в связи с совершенно непредвиденными событиями, в которых императрице приписывают не самую лучшую роль. Падает тень и на всю ее супружескую жизнь, хотя у нас нет точных данных. Скажем прямо: Фаустина приобрела репутацию Мессалины — а ведь супруг ее говорил: «Жена моя — сама податливость, и сколько тепла, неприхотливости» (I, 17). Впрочем, если верить древним авторам (которым обычно верят), Марк Аврелий прекрасно знал о ее беспутстве и даже жаловался друзьям. Поэтому ему придумали роль терпеливого мужа — одни считали это героизмом, другие слабостью. В момент окончания парфянской войны Фаустине было тридцать пять лет. Нам известно, что она уже родила одиннадцать детей, в том числе по крайней мере дважды близнецов. О некоторых из них так и не осталось более подробных сведений, чем медали и надгробные надписи. В живых оставалось семеро: Луцилла — жена Луция Вера; Галерия Фаустина, родившаяся в 151 году, вышедшая замуж за Клавдия Севера — друга детства Марка, в то время командовавшего XXX Ульпиевым легионом, воевавшим в Месопотамии; их младшие сестры Фадилла и Корнифиция. В 161 году родились первые два мальчика: Аврелий Антонин и, несколько минут спустя, Аврелий Коммод. Год спустя непрерывность престолонаследия была подкреплена рождением Анния Вера.
Иногда замечали, что состояние почти непрерывной беременности оставляло мало места для адюльтера, если не предполагать, что дети были от разных отцов. Но такое предположение совсем не обязательно. Для римлян, не в пример многим другим обществам, законнорожденность была священным императивом: юридической и нравственной альтернативой для нее было только законное усыновление (впрочем, применявшееся очень широко). Сколько бы ни было написано о римских адюльтерах и распущенности римских императриц — при ближайшем рассмотрении никак нельзя поставить под сомнение законность рождения детей в семьях Юлиев — Клавдиев, Флавиев и Антонинов. Исключением может быть только Клавдий, но его дети стали просто жертвой репутации своей матери — Мессалины. Известно, как радовался Август, узнавая в детях своей легкомысленной дочери Юлии черты зятя Агриппы. И наоборот: Тиберий пожертвовал правами своего внука Гемелла в пользу Калигулы, которого терпеть не мог, потому что серьезно сомневался в законности рождения внука. Династия Антонинов дважды чуть не пресеклась из-за бесплодности браков сначала Траяна, а потом Адриана, и потому эта проблема превратилась в политически-нравственное наваждение. Как бы, возможно, ни были легкомысленны Фаустина Старшая и Фаустина Младшая, их чувство ответственности перед династией и страх богов, вероятно, удерживали их от нарушения закона о чистоте императорской крови.
Впрочем, было бы неосторожно настаивать, что Фаустина не сбрасывала эту моральную узду как раз во время беременностей. Такая вольность обеспечивала максимальную безопасность римским женщинам, не знавшим эффективных методов контрацепции, а особенно дамам императорского дома, для которых затруднительны были тайные аборты. Так поступала пресловутая Юлия, которая, по собственным словам, «брала пассажиров только на борт груженого корабля». И все-таки, если верить разговорам о неверности императрицы, они скорее относятся к более позднему времени, когда Марк Аврелий часто отбывал на Дунай. Легко представить себе, что женщина на пороге климакса, постоянно лишенная супружеской близости, позволяет себе лишнее. Но в 166 году до этого было еще далеко. В это время семейный круг императора был, напротив, вполне крепким — может быть, слишком замкнутым — и высоко, чтобы не сказать строго, нравственным.
