Борис Джонсон - Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир
Но, стоя там, на верхотуре, вы бы не заметили никаких следов технических изменений, произведенных умами таких людей, как Роберт Гук: сотен изобретений, которые накапливались и которым еще только предстояло изменить сельское хозяйство, промышленность и торговлю. Вслушиваясь в отдаленный невнятный шум Лондона, вы бы не догадались, что перед вами сообщество, которое изготовилось перед гигантским скачком — от общества аграрного в индустриальное. Тем не менее только что, в 1698 году, Томас Сэйвери построил в Лондоне первую в мире паровую помпу; и хотя устройство это не слишком эффективное, оно прямиком привело к машине Джеймса Уатта 1776 года. Скоро, в 1701-м, Джетро Талл создаст свою революционную рядовую сеялку. Печи Коулброкдейла будут запущены к 1709-му.
Поэтому, если бы вы еще раз поднялись на купол собора Св. Павла через сто лет и огляделись вокруг, вы бы обнаружили, что город изменился до неузнаваемости. Всматриваясь в горизонт, вы бы не смогли обнаружить, где заканчивается город. Люди перестали жечь дрова и перешли на уголь из Ньюкасла, отчего в воздухе висит густой бурый дым. Вы бы увидели благородные площади, заложенные после Утрехтского мира в 1713 году, — Гроувнер-сквер и Мейфэр. Вы бы увидели шедевры георгианской архитектуры, которые пытались воспроизвести и последующие поколения: Беркли-сквер, Кавендиш-сквер, Портленд-плейс, Фитцрой-сквер. Вы бы обнаружили, что мост перестроен, с него убрали все торговые лавки и дома, а средневековые арки перекрыли камнем. Добавился еще один мост — Вестминстерский, открытый в 1750 году, по которому спешат крохотные черные фигурки, и открытый в 1769 году мост Блэкфрайерс. Переводя взгляд с запада на восток, вы бы заметили заметный разрыв в достатке между двумя концами Лондона: изысканные дома на западе, с рядами платанов и каштанов на площадях, и жуткие съемные квартиры на востоке. Насколько видит глаз, тянутся ряды домов, а за ними мастерские по обжигу кирпича, гравийные карьеры и мусорные ямы, изрыгающие языки адского пламени. Вы бы увидели цеха, фабрики, заводы и верфи, на которых теперь трудятся лондонцы, мужчины и женщины, жалкие старики и чудовищно юные, зачастую в нечеловеческих условиях. Конюшни и коровники превратились в спальные бараки для работников, которые сбежали от огораживаний из деревни в город. Крыши бараков обваливаются им на голову, их заработки не поспевают за ценой хлеба, они постоянно страдают от технических улучшений — ткацкого станка, прядильной машины, — которые обесценивают их труд, и у них нет профессиональных союзов, которые могут их защитить. Они долго не живут, у них жуткие болезни. Их много, как саранчи, и они бедны, как мыши, — написал один современник.
Технические открытия Гука и других усилили значение машин, а машины были дороги — вот общество и разделилось еще больше: на тех, кто трудится у станка, и тех, кто владеет средствами производства или их финансирует. Капиталистическая и промышленная революции невероятно обогатили Лондон и Англию — в расчете на душу населения, но при этом некоторые стали гораздо богаче других, а многие жили в беспросветной нужде. Лондон рос, росло и неравенство между лондонцами. Как и всегда, возникло два разных взгляда на эту проблему.
Один — консервативный взгляд, по которому неравенство — это неизбежная черта человеческого сообщества, а может, даже божественно предопределенная, и второй взгляд — радикальный, его носители становились во главе движений за перемены и боролись за справедливость и права бедных. Двух великих лондонцев XVIII века можно условно назвать воплощением этих двух взглядов на мир. Это Сэмюэл Джонсон, которого по праву называли отцом сострадательного консерватизма, и его злейший враг Джон Уилкс — лондонский демагог и радикал, которого Джонсон презирал, с которым боролся и с которым в конце концов примирился.
БИБЛИЯ КОРОЛЯ ДЖЕЙМСА (ИАКОВА)«В начале сотворил Бог небо и землю», — говорит Бытие (1:1), и многие американцы — возможно, миллионы — верят, что буквально так оно и было. Они твердо убеждены, что мир был создан в 4004 году до н. э., и что Бог лично слепил каждую тварь, которая ходит или ползает по земле, и что он низверг их на землю в их теперешнем виде. Тем самым они оспаривают самую важную за последние два века теорию (теорию эволюции, сформулированную Чарльзом Дарвином в Лондоне) и с несгибаемой верой придерживаются своих убеждений благодаря силе и убедительности всего лишь одной книги.
Когда первопроходцы тряслись по прериям в своих шатких фургонах, стреляя по индейцам и бизонам, они делали это, вооруженные все той же книгой, которую британские миссионеры принесли в Индию, Китай и Африку. Это была книга из Лондона, по крайней мере лондонская версия древней книги. История Библии короля Джеймса, или Утвержденной версии начинается в 1604 году, вскоре после восшествия на престол заикающегося и сексуально неоднозначного шотландского монарха.
Англиканская церковь была еще молода, и в ней было много разных течений. Поэтому по гениальному наитию он собрал священнослужителей на собрание в Хэмптон-Корт, и, хоть они и пререкались то и дело по разным вопросам христианской доктрины, они сошлись в одном: пора выпустить единую и утвержденную версию слова Божьего. В Лондоне, Оксфорде и Кембридже были созданы шесть компаний, то есть ученых комитетов общим числом в сорок семь переводчиков, и почти все они были священниками.
Руководителем лондонского подразделения, ответственным за перевод Библии с Бытия по Вторую книгу Царств, был Ланселот Эндрюз, и если кого-то и можно назвать руководителем всего проекта, то это был Эндрюз. Это был епископ, ученый, автор знаменитых проповедей, человеком такого природного поэтического дара, что Т.С. Элиот бессознательно сплагиатил у него строки для своего «Путешествия волхвов» («Холодная мгла ждала нас. В это худшее время года…»).
Работа над переводом затянулась на годы, и, несмотря на Пороховой заговор 1605 года, который помешал ученым и напугал их, Джеймс все время подгонял их во имя религиозной гармонии. В 1609 году Ревизионный комитет собрался в Стейшнерз-Холл на улице Аве Мария в Лондоне, и, как заметил Дэвид Кристал, Библия была написана на лондонском диалекте, который шел к стандартизации со времен первопечатника Кэкстона.
Как только не критиковали версию короля Джеймса! Многие из известнейших цитат на самом деле взяты из издания Уильяма Тиндейла 1534 года: «да будет свет», «и истина сделает вас свободными», «отпусти народ мой», «разве я сторож брату моему?», «сильные мира сего», «знак времени», «благословенны кроткие»… Даже для 1609 года она была написана на языке, звучавшем архаично. К тому времени люди уже не говорили «воистину», «и вот пришли», говорили «иметь» вместо «имать» или «имал», «видит» вместо «зрит».
Специалисты по ивриту утверждали, что она не смогла передать содержание оригинала, к примеру, словом «князь» были переведены четырнадцать разных древнееврейских слов. Один ученый-гебраист сказал, что «лучше быть разорванным на куски дикими лошадьми, чем навязывать английскому народу этот отвратительный перевод». Правительство объявило эту редакцию единственной допущенной к чтению в церквях, но по-настоящему принятым этот текст оказался только спустя какое-то время. В одном из неудачных тиражей 1631 года в заповеди «Не прелюбодействуй» было опущено слово «не».
Но именно Библия короля Джеймса захватила сердца людей, возможно, из-за гениальной особенности процесса ее редактирования. Было условлено, что часть каждой группы будет редактировать работу другой группы. Весь текст зачитывали вслух перед редакционной коллегией для проверки.
Таким образом, книга была написана для чтения вслух и слова приобрели свою непревзойденную благозвучность. «Она звучит в ушах, — сказал Ф.В. Фабер, — как музыка, которую невозможно забыть».
Библия короля Джеймса дала английскому языку 257 идиом — больше, чем любая другая книга. Поговаривают, что Тони Блэр и Джордж У. Буш, собравшись вместе, внимательно читали ее. Так что они-то в курсе, что значит «стоять на глиняных ногах» или «пожать бурю».
Сэмюэл Джонсон
Он подарил миру сострадательный консерватизм
Стоит только произнести слова «Лондон Сэмюэла Джонсона» — и представляем себе первый великий английский век либерализма и просвещения и всеобщее благолепие.
Стоит закрыть глаза и подумать о XVIII веке — и перед глазами плывут картины: кофейни, кутежи до 3-х часов ночи, и женщины, впервые в истории подавшие голос, повесы, вьющиеся у голых бюстов древних старух, машущих веерами, и повсеместное брожение науки и медицины и литературы, и зарождение демократии.
Поэтому просто шокирует один эпизод, который напоминает, что общество очень сильно изменилось за несколько сотен лет и что государство Британия в тот якобы завидный период своего существования поступало со своими гражданами просто по-варварски по сегодняшним меркам.
