Александр Говоров - Византийская тьма
Ах, запахи, вы есть, казалось бы, самая ничтожная сила, а на самом деле вы самая сильная малость! Забываются ласки и благословения, тускнеют цвета и краски, растворяются в пространстве времен, а какой-нибудь малый запах, посторонним незаметный аромат вдруг переворачивает все вверх дном и заново воскрешает чувства и мысли.
Наверное, почувствовала это и Теотоки и напустилась от нечего делать на Фиалку.
— Что ты надо мной здесь навис? Распарился весь, прямо так и пышешь! И откуда у тебя такие ядовитые духи?
Фиалка поспешно отодвинулся, и Денис в тесноте попал на его место. Теперь Теотоки оказалась прижатой к нему и лицом к лицу с ним. Завороженно смотрела снизу вверх на загорелое лицо Дениса и пробивающуюся бородку, а он взгляда не мог отвести от ее блестящих слегка выпуклых глаз.
— Итак, я выхожу замуж, — внезапно заявила ему она и почувствовала, что из жалости к самой себе у нее выступает слеза. И словно продолжала прерванный разговор: — Как видишь, замуж.
— Очень жаль, — так же неожиданно отвечал Денис, вместо того чтобы поздравить или еще что-нибудь. — Поли симпону.
— Ты придешь ко мне на свадьбу, — продолжала она, уже плохо соображая, что говорит.
Нервными пальчиками взяла шнурок от его офицерской хламиды и принялась крутить.
— А до свадьбы как? — автоматически спросил Денис, понимая, что говорит глупость.
— Я сама к тебе приду… — изломала она линию бровей. — Скажи, где ты живешь?
Но не пускаться же было здесь в объяснения лабиринтов Большого Дворца! Тут как раз и тетушка Манефа заметила, что молодежь, занявшись обсуждением своих проблем, сидит совсем уж непочтительно — спиной к траурному шествию. Матрона обратилась к племяннице с соответствующим вразумлением.
Тут ее собеседник, Ласкарь, заметил, что совсем рядом находится и Денис. Он буквально затряс Манефу.
— Матушка, всепочтеннейшая! Изволь обратить внимание. Ведь среди твоей свиты находится мой друг! Это тот благороднейший Дионисий, который воскресил василевса в первый раз, тот самый чародей!
Манефа пожелала побеседовать с ним снова, все поворачивались к вновь обретенному волшебнику так экспрессивно, что квелые перила трещали. Теотоки взмахнула густыми ресницами, словно косила траву:
— Ах, вот как! Это вы, сударь, оказывается, тот мистик… Надо на всякий случай держаться от вас подальше…
А сама в тесноте уж так к нему прислонилась, что Мисси Ангелочек ревниво заявил:
— Ах, если воскресил в первый, почему не воскрешает во второй? Во всяком случае, занимался бы своим прямым чародейским делом, не ходил бы, не смущал чужих принцесс!
На что отвечал, сверкнув глазами, революционно настроенный усатый Ласкарь, тоже успевший клюкнуть разбавленного хиосского:
— О нет, господин Дионисий, ответь им. Не будем больше воскрешать царей, никаких деспотов и тиранов!
Шествие все шло и шло, тысячные процессии попов и чиновников все потели в толстых ризах под жарким, благодатным солнцем. Матушка Манефа все ворчала на своих мосек и приживалок. Удивительно беленькая среди загорелого византийского народа принцесса Ира смеялась над подругой:
— А, будущая госпожа Врана, вы, оказывается, влюблены? Вот вы где теперь у меня сидите!
И показывала ей миниатюрный кулачок. Теотоки же от полного неустройства жизни напустилась на верного Фиалку, сосредоточенно работавшего в жаре опахалом:
— Умерь свой пыл, ты сокрушишь наши прически!
3
Денис возвратился, полон переживаний. Значит, мир, в котором он очутился по воле судьбы, не фантом, не мираж? И даже очень весело можно жить в этом мире? И никогда в своей жизни он еще не чувствовал ничего подобного! И она выходит замуж!
У дверей своей пресловутой кувикулы он остановился. Слышался звон струн, развеселые голоса. Этого еще не хватало!
Поднял занавес и увидел медный таз с горячими угольями, на которых скворчало жареное мясо, а вокруг располагалась целая компания с кружками в руках. При входе Дениса все почтительно встали.
— Простите, синьор, — стал объясняться Ферруччи. — Мы думали, вы задержитесь на заупокойной мессе.
Присутствующие улыбались дружелюбно, без всякого фарисейства и заискивания.
— Это мои родственники и друзья, — представил Ферруччи. — Они пришли меня навестить, у нас, у итальянцев, такой обычай. Вот мой папаша, о котором я вам рассказывал. Бывший оружейник, а сегодня неисправный должник казны.
— Де Колон, — старик приставил ладонь к вязаному колпаку, будто отдавая честь.
«Вольница!» — подумал Денис, которому, когда он возвращался домой, так хотелось отдохнуть от многоголосья дневного. К тому же он успел проникнуться византийским чопорным духом и его раздражало это фамильярное радушие по-итальянски.
— Колумбус, значит?
— Да, да, синьор. Колумбус, де Колон.
«Еще один предок великого мореплавателя», — усмехнулся Денис, а Ферруччи продолжал:
— Его, то есть моего отца, время от времени сажают в долговую тюрьму, а время от времени выпускают. Вот сегодня он на воле, поэтому мы собрались.
— Неразумные они, которые меня сажают, — пожаловался Колумбус-отец. — Не дают мне заниматься моим ремеслом. Вернули бы мне патент, я бы быстро казне свой долг отработал.
— А вот это Пьетро, — указывал дальше по ряду Ферруччи. — Он самый младший из Колумбусов. С большим трудом удалось устроить на мое место, то есть дворцовым скороходом. И это как раз еще один повод для нашей встречи.
Опять шумели, а Денис подумал: «Значит, не считаешь теперь мое место невыгодным?»
— Это Бьянка, — представил Ферруччи совсем юную девицу, а она вся вспыхнула при этом, как умеют вспыхивать только очень светлые блондинки. — Ее матрона зовет просто Белянкой, а мы в нашей фамилии зовем ее Ля Коломба, то есть Голубкой. Правда, она похожа на голубку?
— Да ну тебя! — Бьянка закрылась веером.
— Эта голубка, бедная, как и все мы, вынуждена впрячься в общее семейное дело. За наши долги она отдана в услужение известной вам Манефе Ангелиссе. Та сегодня на похоронах, поэтому Голубка с нами здесь.
И тут Денис увидел, что кто-то в его ногах все-таки распростерся. Это была та самая чернокожая Фотиния, которую они нашли в монастыре Пантепоптон, которая сама за ними побежала вдогонку и которой он велел идти в его кувикулу. Денис ее поднял. Доброе, похожее на сморщенный уголек личико юной негритянки умоляло даровать ей милость.
— Мы займемся ею потом, — величаво объявил Ферруччи. — А сначала, синьор, вам остался неизвестен здесь только Амадей, вот он! Он силач, он добряк, он отпетый мореход, корабельщик, но он не из фамилии Колумбусов, а здесь он потому, что он приволакивается за моей сестрой, за Голубкой. Хочет быть ее женихом, но не решается, потому что она ведь крепостная!
— О, Ферруччи! — вспыхнул теперь краснощекий и мужественный красавец Амадей.
— Ну что ж, братцы, — сказал Денис, к которому вернулась его обычная ровная веселость, он даже потер руки. — Если бы вы еще и покормили голодного паломника, вернувшегося с похорон императора!
— О! — с энтузиазмом вскричали все присутствующие.
Прежде чем усадить его на (председательское?) хозяйское место, чернокожая поднесла ему фаянсовый рукомойник с полотенцем, а Ферруччи на нее указал:
— Считайте, синьор, что эта рабыня ваше самое удачное приобретение последних дней. А поглядели бы вы, какова она с метелкой или со сбивалкой масла, какие она при этом людоедские песенки поет!
«Чудеса! — думал Денис, насыщаясь. — Словно я сижу в кругу своей археологической бригады, все шутят, все друзья…»
Ферруччи же продолжал свои остроты и доострился до того, что заявил:
— Уж до того эта чернокожая Фотинья хороша, что если вы сами на нее не имеете видов, синьор, можно я на ней женюсь?
Поднялся хохот и иное выражение эмоций, а бедная Фотиния заплакала. Бьянка уже не в шутку хлопала брата веером по голове. Колумбус просил извинить сына за не совсем удачную шутку.
— Кстати, — заметил Денис. — А как же мы будем ее звать? Как тебя звать, сирота?
Оказалось, что Тина. Природное имя свое она тоже сказала, но оно состояло из шипящих и цокающих, поэтому было совершенно непроизносимым.
— Вот! — доказательно заявил Ферруччи. — Я же говорил — людоедка!
Разлили вкусный напиток, привезенный из Генуи, кьярабьянка — белое светлое.
— Как же все-таки дошло до долговой тюрьмы? — спросил Денис старшего предка. — Может быть, вам вернуться на родину?
Колумбус раздумчиво развел руками.
— Вы здесь иностранец, добрый синьор. Мне сын рассказывал историю вашего прибытия из стран гиперборейских. Вы, вероятно, ослеплены блеском царского золота и роскошью одежд…
И он поведал о сирых и бездомных, коих тьма тем, о катакомбах, переполненных отверженными, о распавшихся связях и разрушившихся устоях…
