Карина Кокрэлл - Мировая история в легендах и мифах
— Как знаешь, муж…
Он замолчал надолго. Потом, трудно выдавливая слова, произнес:
— Скажи, ты не хотела бы… быть свободной… от меня?
— Я — жена тебе перед богами и законом.
— Я не говорю о законе, я говорю о тебе!
— Быть женой Цезаря — это долг и работа, и она мне нравится. Каждый зачем-то родился на свет. Я родилась, чтобы быть женой Цезаря, — сказала Кальпурния твердо, словно надиктовывала рабам список работ на день.
Настоящая римлянка: ее не вывести из равновесия ничем. Почему он не сумел внушить любовь настоящей римлянке? Его самолюбие неприятно саднило. Может, потому и нет у него сына — законного римлянина? Кальпурния вышла за него шестнадцатилетней, и даже во время их первой ночи гигиенические процедуры казались для этой девственницы важнее всего остального! Цезарь подумал вдруг, что он ведь даже не знает, что думает она о его отношениях с Клеопатрой. Никогда не выдала своих мыслей ни намеком, ни словом. Наверняка ведь для нее не секрет, кто расположился со свитой на его консульской вилле в Трастевере, где он проводит все свое свободное время. Ревнует? Ненавидит египтянку? Боится оказаться брошенной? Не боится ничего? Невозможно было сказать хоть что-нибудь по этим словно мраморным губам, сложенным в вежливую полуулыбку.
Кальпурния поднялась, склонилась над Цезарем и поцеловала в лоб.
Он задержал ее руку, посмотрел в лицо:
— Ты хочешь мне что-то сказать?
— Ты выглядишь… взбудораженным, — повторила она.
— У меня была беспокойная ночь.
— Ты хочешь, чтобы я ушла? Или осталась с тобой?
Он ничего не отвечал. Он устал, ему не хотелось, чтобы она осталась, и не хотелось ее обидеть.
— Честно говоря, мне и самой не мешало бы отдохнуть. Завтра — трудный день. — Она и представления не имела, насколько пророческими окажутся эти слова! — Праздник Anna Perenna!
Кальпурния пошла к выходу, как вдруг остановилась, обернулась:
— Тебе обязательно нужно поспать. Думаю, что могло бы помочь fellatio[105]
Он опять посмотрел на нее недоуменно: Кальпурния никогда раньше не проявляла подобного интереса.
— Да, — убежденно повторила она, — это определенно поможет тебе расслабиться. Если хочешь, я могу прислать недавно подаренную мне Сервилией египтянку. — Пауза. — Она гораздо моложе и гораздо красивее той…
Он посмотрел на нее с усталой улыбкой:
— Спасибо, Кальпурния. За заботу. Не сегодня. Ты прекрасная жена.
— Я знаю, — серьезно кивнула она. — А в Сенате завтра обошлись бы без тебя…
— Нет, Кальпурния, в Сенате завтра без меня не обойдутся. (Он и представления не имел, насколько эти слова тоже были пророчеством!)
— Я слышала, — опять война, Цезарь? Скоро?
— Да. Очень.
— Когда ждать тебя домой? — Голос дрогнул только чуть, совсем незаметно для постороннего уха.
Кальпурния была прекрасно воспитанной римлянкой. А прекрасно воспитанная римлянка никогда и никому не выдаст того, что чувствует и думает, и особенно — если больше всего на свете желает приложить к груди родное, крошечное, теплое существо.
Сначала она хотела сына. Но вот уже очень много лет ей было все равно. Лишь бы родное. Маленькое. Пахнущее теплым молоком и теми запахами, какими пахнут только родные дети. С крошечными пальчиками. Спасение от тоски. Пересудов. От чувства никчемно, никчемно прошедшей жизни.
— Года через три. От силы — четыре.
У нее мерзко, тяжко заныло под ложечкой. О ребенке можно забыть. Девять лет прождала мужа из Галлии, теперь — еще четыре…
— Скажи, когда требуется начинать сборы.
— Уже теперь. Выступаем сразу же после мартовских ид.
Кальпурния посмотрела на него очень внимательно,
словно пронизывала взглядом насквозь:
— Брут не сможет поднять на тебя меч, ты прав. Но откуда ты знаешь, что не смогут другие?
Кальпурния всеведущая…
* * *Сразу после триумфальной «африканской» процессии Цезаря Рим увидел на песке гладиаторских арен такое, чего не видывал никогда. В этих играх Цезарь превзошел и Помпея, и Суллу — всех! Полчища бойцов сражались с голодными львами и тиграми, которых до этого по несколько дней держали в полной темноте. Хищников натравливали друг на друга и заставляли преследовать по арене грациозные стада невиданных золотистых зверей с длинными шеями. На арену выходили гигантского роста гладиаторы и бестиарии, на песок выпускали из клеток удивительно разных по форме и окрасу зверей, а уволакивали крючьями всегда одно и то же — комки бесформенного кровавого месива, уже мало напоминавшие людей или животных. Вопли человеческой агонии заглушал предсмертный рев зверей.
Цезарь зорко оглядывал трибуны: вот он, Рим. Кто-то вопил в безумном возбуждении, кто-то еще напивался до одури дешевым вином, кого-то уже рвало прямо на трибунах, кто-то жевал купленную у разносчиков еду, и все смотрели на песчаный овал арены внизу — остолбенело и завороженно. Так пусть же смотрят! Пусть знают, пусть нюхают! Ведь именно так — и даже еще страшнее — выглядит любое поле боя, где за них, за великий Рим гибнут легионы.
Клеопатра сидела в отдельной почетной ложе с Цезарио-ном. Они были бледны. Наверное, от усталости, — подумал Цезарь. Зрелище начинало казаться однообразным, а тяжелый запах с арены становился все более невыносимым. Кальпурния смотрела бесстрастно и царственно, как делала вообще все. И вот, когда Цезарь уже собирался сделать знак, чтобы в зрелище объявили перерыв, на арену с трубным ревом выбежал гигантских размеров слон — черный, с белоснежными бивнями. Цезарю всегда нравились эти умные, отважные животные[106].
Слон не понимал, что его выгнали сюда, чтобы убить. А может, умное животное решило «задобрить» ревущую толпу? Слон стал «приветствовать» трибуны хоботом и раскланиваться. Цирк взорвался хохотом. Улыбнулся и Цезарь, но Цезарион с Клеопатрой так и сидели не шелохнувшись.
Бестиарии подступали к слону все ближе. И вот один из них быстро метнул дротик.
Почувствовав острый металл, слон громко затрубил. И в этом трубном реве почувствовалось почти человеческое удивление: «За что?!»
Бестиарии подскочили под самые ноги слона и с силой метали в его беззащитный живот, в голову один острейший дротик за другим. Наконец один из них попал слону в глаз, и неожиданно низкий, будоражащий, жуткий рев животного поверг трибуны в панику. Зажимая уши, люди бросились к проходам, давя друг друга, столько силы и ужаса смерти было в этом трубном реве. А в животное все летели и летели дротики словно одержимых бестиариев, пока слон не затих, не качнулся и не рухнул тяжелой тушей на кровавый песок.
…Цезарь вошел в здание театра Помпея, сопровождаемый шумом и гамом толпы, празднующей на Форуме Весну — Anna Perenna. Марк Антоний все время был рядом, но тут «начальника конницы» кто-то отвел в сторону по какому-то неотложному делу.
В портике Цезаря сразу окружила толпа просителей. И он решил сначала разобраться с петициями, а потом уже обратиться со своим заявлением к «Сенату и народу Рима» — с самым важным заявлением, которое когда-либо звучало в этих стенах. Уже с досадой выслушивая прошения, он мысленно проговаривал первую фразу своей исторической речи: «Сегодня в жизни великого Рима начинается новая эпоха, которую потомки назовут эпохой Цезаря. Риму будет принадлежать мир — от скифских снегов до лесов Индии…»
К нему привычно обращались с мольбами о помиловании кого-то, совали какие-то петиции, и он невнимательно просматривал их, совершенно захваченный своей предстоящей речью. Снова повторив про себя первую ее фразу, он подумал, что начало — определенно неплохое…
И в этот момент кто-то сильно дернул его за одежду. В изумлении Цезарь успел подумать только, что, возможно, кто-то сделал это ненамеренно, по неловкости, и тут же почувствовал холод разрезающего сухожилия шеи клинка…
Последнее, что он увидел совсем близко, был спокойный, холодный взгляд Брута. И Цезарь понял, что… Но продлилось это осознание совсем недолго — он тут же ощутил страшную, разрезающую весь низ живота боль в паху. Теплая влага хлынула в ноги. Цезарь хотел крикнуть, но лезвие Каски уже перерезало ему горло, и он мог только хрипеть.
Потолок Сената дернулся, завалился вбок и исчез…
Винченце Камуччини. «Убийство Цезаря»
…Совершенно босой, как в том, привидевшемся накануне дурацком сне, Цезарь шел куда-то по незнакомой пустынной дороге. Он понятия не имел, куда она вела.
Сзади кто-то окликнул его по имени. Цезарь обернулся: перед ним стояли босой мальчик в тунике с пурпурной каймой и черная волчица. Волчица смотрела добрыми, человеческими глазами, мальчик — желтыми, волчьими…
