Константин Сомов - Война: ускоренная жизнь
«Кормили нас скудно, обращались, как со скотом. Мы все там были живым скотом, которого не стоило кормить. Помню, постоянно держалась в голове одна мысль: неужели наступит такое время, когда я наемся картошки».
Бывшие остовцы вспоминают, как на улицах немецких городов дети бросали в них камни, а одурманенные внушенной им идеей расового превосходства взрослые относились к «восточникам», как к скоту. К тому же недорогому.
«Вчера днем к нам прибежала Анна Лиза Ростерт, — писали из дома обер-ефрейтору Рудольфу Ламмермайеру. — Она была сильно озлоблена. У них в свинарнике повесилась русская девка. Наши работницы-польки говорили, что фрау Ростерт все била, ругала русскую. Покончила та с собой, вероятно, в минуту отчаянья. Мы утешали фрау Ростерт, можно ведь за недорогую цену приобрести новую русскую работницу».
Немного в то время было в Германии других немцев. И все-таки они были.
Л.Е. Борисова, жительница села Фитнев Луг (Ленинградская область):
«Шла уже весна 45-го. Лагерь на окраине Берлина, ежедневные бомбежки, бараки с двухъярусными нарами. В огромных деревянных колодках ходили на завод, где делали цементные рамы. Кормили очень плохо. Спасались тем, что собирали бурьян и ели.
Немцы гоняли всех на работу — железную дорогу под их вагоны переделывать. У них колея на 10 см уже, а составы от самого Берлина шли. Работа тяжелая, все вручную. Поначалу нам хоть с конвоиром повезло — пожилой немец оказался добрым человеком. Видит, что мы едва идем, всегда скажет: «Сядьте, отдохните». Перерыв на обед объявит, а у иных с собой ничего нет. Свой кусок отдаст. Хороший был, дай бог ему здоровья, если живой еще. Потом конвоира сменили, и новый — эстонский полицай — был презлющий. Чуть что не так — палкой колотит, пропади он пропадом. После работы паек выдавали: кусочек хлеба с опилками. Иногда повидла ложку добавят. Пока до дома идешь, все и сощиплешь».
Л.Ф. Дубровская, в конце войны, будучи совсем девочкой, находилась в лагере для перемещенных лиц в Интельштадте под Мюнхеном:
«Детям разрешалось выходить из лагеря, и мы ходили по бауэрам побираться. Немецкие женщины всегда подавали. Оглянутся — нет ли кого поблизости — и заведут в дом. Дадут и бродмарки, и пфеннинги, чтобы мы могли выкупить хлеб. Одна только, помнится, сказала: «Сталин накормит!».
Пришли американцы. Выдали нам значки, отличающие от местных, и разрешили брать в магазинах, кому что нужно.
Нас уговаривали ехать в Америку, но согласились только несколько украинцев и поляков. Большинство не могли дождаться, когда поедем домой.
В июне 1945 года мы возвращались на Родину. Американцы посадили нас в вагоны, дали с собой пакеты с провизией, столовые приборы. Мама скопила мешок сухарей, которыми часто угощали негры.
Едем через Германию, а на обочине стоят немки с детьми и так же, как мы когда-то, просят подаяние. Мама набирала полный фартук сухарей и выносила им на остановках. Я, помнится, еще сказала: «Зачем ты все раздаешь?» Мама заругалась: «А ты забыла, как сама голодала и люди тебе подавали?».
И, конечно, в самую тяжелую минуту не раз и не два выручали погибающего человека его земляки. Попавшая в неволю вместе с плененными в Мясном Бору красноармейцами учительница Ксения Ушакова вспоминала, как ее, мать троих детей, принимали в пересыльном лагере для гражданских лиц за мальчика-подростка — до того она исхудала.
«Вдруг я заметила, что начинаю опухать вторично, — рассказывала она после войны. — Это вызвало чувство такой безнадежности, что я уже готовилась к смерти. К тому же меня продуло сквозняками, и я так кашляла, что мои соседки плохо спали ночью. И вот одна из них, мать, похоронившая за войну семерых детей, говорит своим подругам: «Бабы, завтра нам выдадут по пайке меду. Хоть он и искусственный, но что-то в нем есть. Давайте отдадим свой мед Ксении. Пусть она пропотеет как следует». Женщины согласились. И действительно, мед помог. Наутро соседи увидели прежнюю женщину-подростка, опухоли не стало».
Как говорится, без комментариев.
«Предатели устраивались получше…»
Эти слова принадлежат бывшему рядовому 22-й отдельной стрелковой бригады (входившей в состав 2-й ударной армии генерала Власова) Г.А. Стеценко, попавшему в немецкий плен в 1942 году в Мясном Бору. Перенесший муки и унижения человек писал спустя годы: «Разве мы все, живые и мертвые, виноваты в том, что генерал Власов сдался немцам живым? Я был там до последнего дня и знаю, что никакой армии Власов не сдавал. Как знаю и то, что никто из нас, попавших в фашистский плен, не пошел туда добровольно. И какая наша вина в том, что взяли нас на болоте, погибающими от голода и ран? Мучались и умирали в немецких лагерях за колючей проволокой не предатели — те устраивались получше. Голодные, обездоленные люди на клопиных нарах никого не предавали. Они только мучались и гибли».
«Из докладной записки заместителя заведующего Главным политическим отделом рейхминистерства по делам оккупированных восточных областей О. Бройтигама начальнику штаба Верховного главнокомандования вермахта генерал-фельдмаршалу Кейтелю (март 1942 г.)
К 11 июля 1941 г., через три недели после начала войны, у нас насчитывалось 360 тысяч русских военнопленных, к середине декабря их было почти 3,2 миллиона.
Та масса военнопленных, которая была захвачена после первых двух крупных сражений войсками группы армий «Центр» (под Белостоком и Минском, начало июля 1941 г., -323 тысячи человек; под Смоленском-Рославлем, начало августа, — 348 тысяч), не создала особых организационных трудностей, как и более 600 тысяч, взятых под Вязьмой-Брянском.
Эти солдаты, оказывая фанатичное сопротивление, отошли в леса и болота, оставшись без продовольствия, питались корой и корнями деревьев, были в таком состоянии, что их положение военнопленных разрешалось естественным образом: чем больше их погибало, тем лучше было для нас.
Во время конвоирования на марше окончательно обессилевших пристреливали, оставляя трупы на дороге. Попытки гражданского населения оказать им помощь или передать еду жестко пресекались, при этом расстреливали и военнопленного, и сочувствующего».
Яровчанину Спиридону Бояринову и жителю Павловска Ефиму Чурилову довелось попасть в фашистский плен позже — в 1942 году под Сталинградом, но отношение к ним было точно таким же, как и к их собратьям по несчастью в 1941 году.
«Патроны вышли, куда денешься, — вспоминал Спиридон Афанасьевич. — Собрали нас в большую колону, погнали куда-то. Не кормили вовсе, а главное — не поили. Охранники «наши» из хохлов, что к фашистам переметнулись.
Подошли к какому-то колодцу, рядом корыта для овец. Стали воду в эти корыта наливать. Славяне-то посдержаннее, в очередь начали выстраиваться, а кавказцы, азиаты не выдержали — и толпой к тем корытам. Шум, гам. И там их эти вот «наши» без стрельбы прикладами насмерть укладывали. Вокруг того колодца не один десяток трупов остался»
Ефим Никанорович Чурилов:
«Нас гнали в сторону Полтавы несколько дней и все это время не кормили вовсе. Ели только то, что бросали в колонну, когда мы проходили через деревни, украинские женщины: куски хлеба да картофелины. Так и те, было, с земли не поднимешь. Задержишься — пристрелят».
По уверением многих переписчиков истории Великой Отечественной, попавших в плен советских солдат и офицеров плохо кормили — или не кормили вовсе — потому, что Сталин в свое время не подписал Женевской конвенции о военнопленных, а Гитлер плюс к этому не ожидал, что захватит в плен такое количество бойцов Ворошиловско-Тимошенковской армии, и ему попросту нечем было их кормить. Вот и мерли они как мухи. То бишь со всех сторон в гибели от голода миллионов наших соотечественников виноваты мы сами, то есть сталинский режим.
Что касается первого пункта, то нужно, во-первых, отметить, что ту самую Женевскую конвенцию о военнопленных Советский Союз в лице наркома по иностранным делам СССР Максима Литвинова подписал еще за 10 лет до начала Великой Отечественной, а точнее — 25 августа 1931 года, и документ этот хранится в Центральном государственном архиве нашей странны (ЦГАОР СССР, фонд 9501, опись 5, ед. хран. 7, лист дела 22). Но даже если считать, что этой конвенции мы не подписывали, что мешало «цивилизованным», спасающим европейские ценности завоевателям России относиться к поверженным противникам по-человечески, по законам христианской морали? Ведь даже на пряжках ремней их солдат было недвусмысленно отчеканено «Гот мит унс» (С нами Бог)».
Почему Берлинские «цивилизаторы» и законники» никак не реагировали на официальные заявления Советского правительства о нарушении международных норм в отношении его граждан, в частности на ноту Народного комиссариата иностранных дел СССР от 25 ноября 1941 года «О возмутительных зверствах германских властей в отношении советских военнопленных»? Отрывок из нее хочется здесь привести:
