Анатолий Гладилин - Сны Шлиссельбургской крепости Повесть об Ипполите Мышкине
П. Прошу не употреблять подобных выражений.
(Да что с Петерсом? Он болен? Проворонил, ей-богу, проворонил! А теперь попробуй останови, ведь сам разрешил. Но, господин Мышкин, опомнитесь, вы же собственноручно вешаете себе на шею как минимум еще пять лет каторги! Зачем, о господи!)
М. Я говорю только, что движения эти не созданы искусственно. Изучая их, мы прежде всего замечаем тот знаменательный факт, что все движения в интеллигенции соответствуют параллельным движениям в пароде и даже являются простыми отголосками последних… Движения народа и интеллигенции представляют как бы два параллельных потока, стремящихся слиться в общее русло, уничтожив разделяющую их вековую плотину; плотина эта — рознь между интеллигенцией и народом, которая сложилась вследствие их вековой отчужденности друг от друга.
(Далее г. Мышкин указывает причины этого движения: реформы, платежи, поборы — и хочет подробно рассказать о крестьянских бунтах, совершая тем самым непростительную ошибку. Конкретные факты на суде приводить никому не дозволено, и Петерс сразу цепляется. Начинается перепалка. Именно перепалка между обвиняемым и Петерсом. Удивительно! Г. Мышкин проявляет завидную выдержку, но старого законника Петерса ему не переспорить. Кстати, а чего это сенатор либеральничает? Может, тоже ищет популярности среди студентов? Или его сына освистали в университете?)
П. Вы опять приводите примеры, в которых, как я уже сказал, не нуждается особое присутствие: да они и не могут быть подтверждены на следствии.
М. Иначе мои заявления будут голословны.
П. Вы входили в вашей речи в очень подробный разбор. Я вам сделал вопрос о том, признаете ли вы себя виновным в принадлежности к противозаконному обществу, указанному в обвинительном акте; вы себя признали принадлежащим к другому незаконному обществу, к какому — вы сказали. Затем я не вижу, что может еще остаться для выслушивания суду по этому вопросу.
М. Я думаю, что имею право доказывать правильность своих выводов. Разумеется, суд может относиться к моим мнениям как угодно, но для чего же не дать мне высказать причины, побуждавшие меня, для чего зажимать мне рот?..
П. Вам никто не зажимает рот. На основании закона я обязан допускать прения и доказательства только против того, что предъявлено в обвинении, поэтому я не могу дозволить вам говорить о том, что не подлежит нашему обсуждению. Я вам не препятствую продолжать речь, но прошу ограничиться только выводами, которые вы признаете нужным оказать суду.
(Господа, сенатор Петерс не так прост. Он быстро сориентировался, какую выгоду для себя может извлечь из выступления г. Мышкина. Ведь большой процесс затеян с определенным умыслом: доказать российским «патриотам», что злодеи покушались на их благополучие. Но так как сами «злодеи» участвовать в суде не желают, а свидетели, подобранные Третьим отделением, лыка не вяжут, то обвинение завязло. Конечно, опытные сенаторы и так сумели бы свести концы с концами, но тут, на их счастье, заговорил главный злоумышленник. Находка! Петерс предоставляет подсудимому некоторую свободу специально, чтоб тот, увлекшись, выложил суду новые улики и компрометирующие факты. Таким образом, приговор будет опираться не на домыслы прокурора, а на признания самого подсудимого. А это уже победа обвинения! Кто же этот Георгий-победоносец, так храбро сражавшийся с гидрой революции? Сенатор Петерс! И его превосходительство примут в Зимнем как триумфатора. Держитесь, г. Мышкин!)
М. Г. первоприсутствующий! Я хотел привести эти примеры только для того, чтоб выяснить следующее: мы видим теперь, что в числе моих товарищей — девушка, намеревающаяся читать крестьянам лекции по социальным вопросам; юноша, давший книгу крестьянскому мальчику; несколько человек, рассуждавших о причинах народных страданий и высказавших такое мнение, что не худо бы, пожалуй, народное восстание, — все они привлечены к суду как тяжкие преступники. А лица, открыто возмутившиеся против государственной власти и усмиренные только при помощи штыков и розг, ссылаются в административном порядке. Как будто у нас говорить о бунте гораздо преступнее, чем участвовать в самом бунте! Этот абсурд очень понятен: представители другой, более страшной для правительства силы, силы народной, могли бы сказать на суде нечто более полновесное, более неприятное для государственной власти и более поучительное для общества, чем мы. Поэтому-то им и зажимают рот и не дают им возможности сказать свое слово перед обществом…
(Г. Мышкин опять хочет привести примеры, доказывающие усиление революционных стремлений в народе, но коварный «охотник» Петерс не дает «волку» уйти в сторону и уверенно гонит его к западне. Вот первый «капкан».)
П. Эти объяснения не относятся к вопросу о виновности, который я предложил вам. Я позволил вам говорить потому, что вы признали себя виновным в принадлежности хотя и не к тому сообществу, в котором обвиняет прокуратура, но к другому или к партии…
М. Я не сказал, что признаю себя виновным, и не мог сказать этого, потому что, напротив, считал и считаю своей обязанностью, долгом чести стоять в рядах социально-революционной партии.
П. Ну да, вы признали себя членом партии и достаточно уже разъяснили свое преступление. Все остальное, что вы желаете сказать, вы можете изложить впоследствии.
М. Но для суда необходимо еще знать причины, вызвавшие данное политическое преступление. Об этих-то причинах я и желал бы сказать несколько слов. Возникновение социально-революционной партии относится к началу шестидесятых годов. Оно совершилось как отголосок на народные страдания и народные волнения, при участии известной фракции русской интеллигенции, благодаря главным образом двум причинам: во-первых, влиянию на интеллигенцию передовой западноевропейской социалистической мысли и крупнейшего практического применения этой мысли — образования Международного общества рабочих; во-вторых, уничтожению крепостного права… С каким восторгом, с каким ликованием приветствовало русское либеральное общество так называемые великие реформы нынешнего царствования! И что же мы видим в результате? Народ доведен до отчаянно бедственного положения, до небывалых хронических голодовок, и не нужно особенного политического радикализма, чтобы усомниться в благодетельности всех этих реформ для народной массы. Крестьянин, освобожденный от помещика, стал лицом к лицу с представителями губернской власти, увидел, что ему нечего надеяться на эту власть, нечего ждать от нее, увидел, что он жестоко обманывался, веря в царскую правду, ища в ней опору против своих врагов…
П. Вы достаточно уже выяснили свою мысль…
(Ай-ай-ай, ваше превосходительство, как вас провели! Вы надеялись, что поймаете более крупную дичь, вы вовремя не «затянули петлю» и дали Мышкину возможность продолжать далее, и он при всем честном народе, под стенограмму, обосновал неизбежность революции в России. Поздравляю! Но отступать поздно. Без «жирной добычи» вам, ваше превосходительство, уже нельзя возвращаться, приходится начинать «гон» сначала.)
М. Я хочу только сказать, что крестьянам нетрудно было убедиться, что превозносимая, прославленная крестьянская реформа сводится к одному: к переводу более двадцати миллионов крестьянского населения из разряда помещичьих холопов в разряд государственных или, вернее сказать, чиновничьих рабов… Рядом с этим крестьяне, превратившиеся в орудие капиталистического производства, поняли всю прелесть так называемого свободного договора между голодным тружеником и сытым капиталистом, поняли также, что капиталист угнетает рабочего не только вследствие экономической несостоятельности последнего, но еще и благодаря тому, что в спорах между капиталистом и рабочим правительство всегда становится на сторону первого, — поняли это и не могли не отнестись с еще большей ненавистью к угнетающей их государственной власти…
П. Я не могу дозволить вам порицать правительство!
М. Человек, совершающий политическое преступление, самим этим фактом уже порицает правительство. Я не могу вовсе разъяснить моего преступления и в особенности причины его, не касаясь таких сторон государственной жизни, которые, с моей точки зрения, заслуживают порицания. Если мое мнение ошибочно, оно повредит только мне. А если в нем есть правда, тем менее оснований зажимать мне рот.
П. Я не зажимаю вам рот, я говорю только, что не могу допустить порицать правительство.
М. Мне необходимо указать те элементы, из которых социально-революционная партия черпает свои силы…
(То есть кто кого «гонит», господа? Кто за кем «охотится»? Кто, спрашивается, ведет заседание суда? По-моему, «гонят» его превосходительство г. Петерса, да так стремительно, что, боюсь, не вылетит ли он в отставку после такого конфуза… «Будьте добры, г. первоприсутствующий, помолчите, я еще не кончил!» И сенатор это «проглатывает», а Мышкин спокойно продолжает крамольные речи. Только теперь, кажется, сенатор понимает, что ему «не до жиру, быть бы живу». Он пытается остановить оратора, но куда там! Г. Мышкин ведет заседание! Он еще делает первоприсутствующему выговор!)
