Виктор Бердинских - Речи немых. Повседневная жизнь русского крестьянства в XX веке
Дак вот, первое-то лето мы все сделали, а председатель и говорит: «Все мы сделали, сена накосили, дров наготовили, семена засыпали, а сеять-то кто будет? Из Кирса, что ли, стариков будем вызывать? Так они тоже не сеивали». Ну и выбрали меня тогда да еще одну сеять. Мы и засеяли поле. Хорошее зерно потом уродилось. А дядька мой тогда ругал меня, говорит, что сеять — это не руками махать. С толком надо ведь сеять-то. С той поры стали заставлять меня каждый год сеять.
Раз председатель сказал, что дров нет, что надо бы в лес за дровами. Бабы заругались, говорят: «Иди-ка сам попили тупой-то пилой. В прошлый раз вон как намаялись». А я видела, как пилы точат. Сколько раз видала, как еще отец точил, а потом муж. Взяла свою пилу, наточила да подправила, потом сказала председателю, а он говорит: «Ну-ка давай попробуем». Мы тут прямо у конторы чурку и отпилили. Он сказал, что острая пила. Я другим бабам пилы подправила. Так в один день одной семье дров напилим да вывезем, на другой день для других семей пилим. Так артелью и напилили дров и вывезли.
Летом турнепс и репу сеяли. Дядька Андрей опять меня заругал. Говорит: «Куды тебя понесло? Ведь уметь надо сеять-то. Не уродится потом, все грехи на нас. Думаешь, как зерно? Надо ведь землю-то сухую». А я пошла сеять. Иду по меже. Тогда лошадьми да на быках поля пахали, дак хорошо было видно борозду-то. Выберу, где земля посуше, да и посажу семечко. Так ведь какой тогда турнепс вырос! И кирсинские-то идут подергают, и свои-то колхозники. Да и ребята все время на поле за турнепсом бегали. Идут — едят, да еще под мышкой несут по турнепсине. В первый год хороший турнепс уродился, а потом уж никогда такой не вырастал, хоть и сеяли. Председатель все меня хвалил да в пример ставил: «Вон, — говорит, — Настасья Васильевна, куда ее ни пошли, все у нее спорится да делается». Вот мне грамоты да медали-то и дали. Вон их сколь.
Самим ести было нечего. Все требовали сдавать. В правлении все время требовали. Сдавали и мясо, и молоко, и шерсть. Молоко и мясо возили в госпиталь, в Кир. Я сама несколько раз туда ездила. Сдавали мы и госпоставки. Зерно больше всего с нас требовали. Свиней не велели на мясо забивать. Все сдавай да сдавай. Куделю — и то сдавали. Сначала лен сеяли, ухаживали. Потом снимали его, мяли, трепали, сушили. Сами все делали. Сдавать-то жалко было, а надо. Денег нам не платили, а все трудоднями рассчитывались. Хлеба в селе давали по пять килограммов на человека на десять дней. Выходит, что по полкило в день. А я одна жила, мне хлеба-то не хватало. С тем поделишься, другому краюшку дашь. Семейным хлеба больше давали, но ничего, жили потихоньку. Всем ведь тогда трудно было.
Как-то раз нас опять с Танькой Федорихой заставили горох сеять. Дак мы с ней мешки увезли в поле, в ручей опустили и сверху ветками прикрыли, чтоб не унес никто. Все потом говорили: «Как это вам столько гороху надо было вымочить, а вы его вымочили и посеяли?» А председатель опять нас похвалил. А дядька Андрей мой опять ругался. Он старый уже был, вот и ворчал все время.
Осталось у нас в войну в деревне три старика. Вот один — мой дядька Андрей, он в кузне работал. Другой старик, Егор Михайлович, сторожем был, он уж еле волочился, а все ж пользу приносил. Ходил вокруг склада да магазина. В магазине-то тогда ничего не было: ни крупы, ни масла. А все равно как-то жили. Всем тогда тяжело жилось и ребятам-то тоже, хоть и немного их было. Помогали они нам на работе — сено подгребали, а кто постарше, дак как все работали.
Раз ребята за мной бегут: «Тетя Настасья, насыпли нам немного пшенички». А я, пока никто не видит, отсыпала им чуть-чуть, совсем немного. Да и рассказала, как сварить ее. Помыть сначала, покипятить, а потом уж и ести. Они сколь долго рады были. Потом зато и боронить помогали. Тоже то хлеба им унесешь краюху, то молока бутылку. Коровы тогда почти у всех были. Была и у меня корова, да убили ее потом.
Раз вечером корова домой не пришла. Гоняли их пасти на луга к реке. Я уж на ночь искать-то не пошла, а только на следующее утро ранехонько. Со мной еще девка пошла соседская, Катька ее звали. Ну и нашли от коровы убитой остатки. Я все расстраивалась, ревела. А ветеринар говорит: «Не убивайся так, даст тебе колхоз корову. Работница, как все говорят, ты хорошая, дадут, и все». А мне свою корову больно жалко было. Утром идут все своих коров в стадо провожать, а я иду реву, да и бабы-то со мной поревут. Тяжело было. А потом выделил мне колхоз коровенку, телочку маленькую, но и она молоко давала. Бабы-то все за меня просили в правлении, а потом всем миром и решили мне корову выделить.
Потом я все равно узнала, кто корову-то порешил. Это были мужики из Кирса. Тогда ведь у них тоже трудно с мясом-то было. Я и в суд никуда на них не подавала, не стала подавать. Люди мне говорили, что бесполезное это дело. А я все думала, что отольются им мои слезы, да так потом и стало. Развалились у них семьи.
Тяжело мне жилось. Хлеба тоже не хватало. В избе у нас тоже ничего особенного не было: стол, на котором ели, стол, на котором цветы стояли, скамейки, одна тоже с цветами, сундук с пожитками, зеркальце захудалое. Кровать еще стояла. Электричества не было. Лучины жгли, с керосином тогда трудно было. Редко очень керосиновую лампу жгли, когда кто-нибудь в гости приходил. Посуда была вся глиняная. Ведра у меня деревянные были, но и два железных ведра было. Это ценность. Было много лагунов, корчаг, кринок. Одежда была домотканая. У меня только одно хорошее плюшевое пальто было. Оно потом износилось, так я потом из него жакет сделала. Полы у него подрезала и подшила. Жакет до сих пор цел. Я и сейчас его ношу.
Умела я тогда и с ружьем обращаться. Ходила уток стрелять. Раз даже несколько убила и иду по селу, а председатель увидел и засмеялся: «Вот, — говорит, — баба-то дичи настреляла, даже охотиться умеет». Я из ружья много раз стреляла. Тогда из Вятлага беглые часто сбегали. И у нас в село часто заходили. Я ночью сплю, слышу, кто-то во дворе копошится, двери состукали. Я встала, ружье взяла. Оно у меня всегда заряжено было. Вышла в сени и кричу: «Кто там?» Никто не отвечает. Я выставила ружье в маленькое окошечко над дверью, да и бахнула. Кто-то побежал. Да я и не метилась ни в кого, только так выстрелила, для испуга.
А еще раз ночью собака залаяла. У меня соседка Фролиха была, уж больно поспать-то она любила. К ней в окно лезли. Я тоже в окно из ружья стрельнула. Люди собрались. А утром увидели, что у нее в огороде все вытоптано было, морковка выдергана. Дело к осени шло, вот и выросло уже все в огороде. Ловили частенько этих беглых. Потом и этих в лесу поймали, они у кого-то барашка украли и мясо в лесу варили. А мамка моя еще по грибы ходила тогда. Увидела дымок да дядьку какого-то незнакомого. Сказала, пришла в село. У меня мамка-то еще в 70 лет через реку Вятку вброд ходила, крепкая была, всю жизнь работала. Сбегали тогда из села в Кире за охранниками, они за беглыми охотились, ловили их. Так того и поймали, а потом и других. Побаивались же этих беглых, да они ничего плохого не делали. Воровали только, ведь надо было им чего-то ести. Много их переловили, да и сдали.
Чего только за эту войну не натерпелись. Мы ведь еще не знали ничего. Радио у нас не было, газеты никакие не ходили, даже электричества не было. А новости узнавали — кто в завод сходит, чего услышит, кому письмо придет, кто приедет. Опять и узнаем, какой город сдали, какой взяли. Да я тогда и не больно грамотная была. Проучилась всего два класса, да и то второй не до конца. Я в Кирсе училась. На выходные все домой бегали. Мне, поди, тогда еще и десять лет не было. А за семь верст зимой по холоду. Так и простудилась. На ногах нарывы пошли. По избе не могла ходить, с табуреткой еле передвигалась. А потом и в селе у нас школу сделали, да я потом не училась, некогда было, работать дома заставляли. Хоть и мала была, а помогала.
Потом и война наконец-то кончилась. С утра на заводе гудок гудел. Я в контору пришла, а там у всех слезы на глазах, ревут все. Бабы ревут, друг за дружку хватаются. Говорят: «Вот у людей мужики домой вернутся, а нам-то кого ждать? Убили ведь наших-то». Вернулись они с войны только пятеро человечков на все село. Остальных поубивали, а кто и без вести пропал. У меня мужик тоже вернулся. Я тогда навоз возила на огород. Увидела, что он идет по дороге, возню бросила, забегала, засуетилась. Бык у меня в вожжах запутался. Радуюсь, бегаю, а он говорит: «Ну чего забегала, не ждала, что ли?» Так и стали опять жить. Троих детей я воспитала, двух дочерей да сына. Жалею я теперь только, что столько лет работала, столько перенесла всего, а пенсию мне всего-ничего дали. Не хватает по нынешним-то временам, все набавляют по одному рублю. В горсовет меня вызвали. Дали медаль, пожали руку, говорят: «Спасибо, бабушка, живи еще десять лет, дак еще медаль дадут». Рассмешили меня. Я говорю, что не зря работала, заработала, значит. Ведь надо было кому-то работать.