Андрей Никитин - «Повесть временных лет» как исторический источник
Установление истинного направления «пути» коренным образом меняет и ситуацию с апостолом, поскольку его появление в дунайском регионе вполне согласуется со сведениями о его «жребии» и проповеднической деятельности, собранными В. Г. Васильевским, чего никак нельзя было сказать о днепровском направлении. Исходя из наиболее ранних свидетельств — Евсевия Кесарийского (ум. в 340 г.) и Евхерия Лионского (ум. в 449 г.) — уделом («жребием») апостола Андрея была «Скифия», включавшая в себя не только земли, прилегавшие с севера и запада к Черному морю, но и Анатолию с центром в Синопе. Оттуда он отправлялся в свои путешествия — на Тамань, в Приазовье, на Кавказ, а затем и в Ахайю (Эллада), где был распят в Патрах и там же погребен. Такова литературная традиция, позволяющая с достоверностью говорить только о его пребывании в Синопе и в Патрах.
Однако есть и другие источники. Любопытным дополнениям к житиям Андрея служат многочисленные «каталоги» раннего средневековья — «О двенадцати апостолах: где каждый из них проповедовал и где скончался», — в которых, кроме перечисленных территорий, указана Фракия, прилегающая к Дунаю[273]. Последнее позволяет предположить, что в первоначальном тексте речь шла не о Херсонесе Таврическом (Корсуни), находящемся в относительной близости к «устью Днепровскому», а о Херсонесе в Дакии (совр. Констанца), действительно лежащем рядом с «гирлами» Дуная. Другими словами, хождение апостола вверх по Дунаю (в отличие от хождения по Днепру) оказывается в полном согласии с исторической традицией, обнаруживающей апостола и на Британских островах («море Варяжское»), куда он мог попасть только следуя дунайским маршрутом[274].
Но зачем надо было посылать апостола в Рим? Вопрос этот тревожил всех исследователей, и каждый из них пытался по-своему объяснить загадочную цель его стремления. В тексте ПВЛ содержится только констатация, что Андрей «захотел пойти в Рим», а в самом Риме ограничился рассказом «о земле сло-вен», описанной им в анекдотической форме.
Оставляя в стороне домыслы, вроде того, что апостолу «захотелось повидать брата Петра», или что ему надо было «отчитаться в миссионерской деятельности» (хотя в то время еще не существовало конгрегации Святого Престола), стоит отметить удивительную сдержанность апостола. Андрей представлен только странником, он не обращается с проповедью к местным жителям и не пытается никого обратить в христианство. Если последнее можно объяснить тем, что «горы киевские» (т. е. дунайские) были безлюдны и дики, то отсутствие проповеди у «словен» заставляет предположить, что обращение их или уже свершилось, или ему еще не настало время, и это сделает кто-то другой. Как мне представляется, в последнем и заключена разгадка.
Легенда, основанная на квази-исторических фактах и обращенная в прошлое, предвосхищает события, понятные читателям без пояснений. Церковная же легенда в момент создания всегда актуальна: она не историографична, а историософична. Не случайно большинство историков полагало целью хождения апостола утверждение авторитета молодой русской Церкви, для чего якобы легенда и была внесена в ПВЛ. Однако в своем изначальном (дунайском) варианте она предрекала задним числом обращение народов, которые еще только должны были появиться в этих местах, т. е. словен («они же норики»), упоминаемых во «введении» ПВЛ как расселившихся позднее по Дунаю, «где есть ныне Угорская земля и Болгарская», и, возможно, болгар.
Такое предположение, на мой взгляд, подтверждается следующими фактами.
Первым и самым серьезным оказывается наблюдение моих предшественников, что легенда о «хождении» не имеет аналога в греко-латинской агиографической традиции, связанной с личностью Андрея Первозванного, будучи продуктом исключительно славянской историософической мысли. В этом плане интересны наблюдения И. С. Чичурова, предпринявшего недавно сравнительно-исторический анализ византийской и русской традиций сказания об апостоле и пришедшего к выводу о «принципиальных расхождениях в отношении Византии и Руси к идеологической значимости культа an. Андрея», в конечном же счете — о независимости русской традиции от Константинополя[275]. Теперь можно утверждать, что эта традиция связана первоначально не с древней Русью, на которую была только перенесена, а с дунайским регионом, то есть с теми самыми «словенами», обитавшими в Великой Моравии и Паннонии, где, к слову сказать, находились и «Новограды», столь схожие с «Немогардами» Константина Порфирогенита.
Другим фактом, хорошо согласующимся с указанным выводом, является интерес к апостолу Андрею в Византии, отмеченный именно во второй половине IX в., когда произошло «обретение» славянской письменности и крещение болгар.
Еще более точную дату содержит в себе сам текст легенды, если взглянуть на него сквозь призму международных событий того времени.
Отказавшись от Днепра в пользу Дуная, историк меняет не просто географические ориентиры, но попадает в совершенно иную историко-географическую ситуацию. Всё правобережье Дуная от его истоков до Черного моря в раннем средневековье представляло остатки римского «лимеса» — укрепленной пограничной системы дорог, городов и сторожевых постов, охранявших от варваров с востока и севера границы Империи. Когда-то здесь от крепости к крепости, от города к городу были проложены надежные, мощеные камнем дороги, которыми пользовались и тысячелетие спустя. На определенном расстоянии друг от друга располагались сторожевые посты и почтовые станции, где можно было сменить лошадей, переночевать под охраной гарнизона и на следующее утро отправиться далее. Именно лимес, а не моря, связывал на протяжении столетий центры сначала одной, а затем двух империй. Но к интересующему нас времени всё это давно кануло в прошлое.
Великое переселение народов, ускорив гибель Западной Римской империи, разрушило дунайский лимес и надолго прервало регулярные связи между Константинополем и Центральной Европой. Связующие прежде пути стали теперь опасны, а порою и невозможны. Подунавье оказалось во власти кочевых орд, прибывавших с востока и севера. Вестготы, гунны, авары оставались здесь сравнительно недолго, напоминая саранчу, готовящуюся к перелету на другое поле. Всё изменилось, когда на Нижнем Дунае во второй половине VII в. появилась болгарская орда хана Аспаруха, которой было суждено стать ядром будущего государства. И всё же прошлр, по меньшей мере, два столетия, пока кочевые болгары, попавшие в славяноязычную среду, изменились настолько, что смогли не просто принять христианство, но и приступить к созданию исключительного по взлету культуры Первого Болгарского царства.
В 865 г. болгарский царь Борис принял крещение под именем Михаила, став союзником Империи и открыв тем самым новую фазу в политической и культурной истории славяно-болгарского народа. Но между Болгарией и Византией возникли споры о подчиненности новой Церкви, поэтому, использовав наличие в стране римских миссионеров, летом 866 г. Борис-Михаил отправил в Рим посольство, которое вернулось в конце того же года с папскими легатами, направлявшимися в Константинополь[276].
Значение этого события — установление связи между Римом и Константинополем — нам сейчас трудно представить, даже имея на руках письма папы Николая I к реймскому архиепископу Хинкмару, в которых он возносит хвалу Богу, что снова стал возможен путь по суше между Византией и Римом, и письмо папского легата Анастасия Библиотекаря, в котором отмечена радость византийского императора по поводу наконец-то снова открывшегося пути через Болгарию, поскольку в ином случае «посланцы апостольского престола не увиделн бы ни моего лица, ни снова Рима»[277]. В свете таких свидетельств ирония Е. Е. Голубинского, для которого (как и для наших современников) морской путь из Константинополя в Рим представлялся наиболее простым и естественным, оказывается неоправданной. На морском пути, достаточно ненадежном в силу чисто природных условий, главную опасность на протяжении многих столетий представляли греческие и арабские пираты, контролировавшие в то время всё пространство Средиземного моря.
Легенда о путешествии апостола Андрея с берегов Черного моря в Рим несла в себе, таким образом, отклик на самое яркое и важное событие второй половины IX в., и потому можно думать, что появилась она в эти же годы. Такой вывод, основанный на большом количестве независимых фактов, может быть признан достаточным в отношении текста легенды, поскольку выяснено его содержание и наиболее вероятное время появления. Однако существует возможность сделать еще один шаг в изучении внутренней истории и смысла памятника, отразившегося в русском летописании.
