Владимир Земцов - 1812 год. Пожар Москвы
К сожалению, до сих пор до конца не прояснён важный вопрос: имелось ли прямое распоряжение со стороны либо церковных, либо светских российских властей о закрытии всех храмов и прекращении в них богослужения. Но если даже прямого указания на этот счёт священнослужителям и не поступало, общий настрой как церковных, так и гражданских начальников был в пользу полного закрытия всех без исключения храмов. Оставляя неприятелю столицу, обречённую на разорение, власти вряд ли задумывались о судьбе тех несчастных обывателей, которые по тем или иным, чаще мало зависимым от них самих причинам, не могли её покинуть. Эти люди, таким образом, лишались возможности получить духовное утешение в годину свалившихся на них несчастий.
Любопытно, что возобновление службы в московских церквях произошло по инициативе как отдельных оставшихся в Москве священнослужителей, взявших на себя тем самым большую ответственность из-за непредсказуемой реакции на это со стороны церковного начальства, так и французских властей. К примеру, проводить богослужения в Страстном монастыре побудил священнослужителей «французский генерал»[436], а в Знаменском монастыре это произошло по причине приезда в него 27 сентября самого Лессепса, который прямо приказал отправлять богослужение[437]. При этом французские власти разрешили провозглашать многие лета императору Александру.
По-видимому наибольший эффект произвела служба, возобновленная по инициативе протоиерея Кавалергардского полка Михаила Андреевича Грацианского (встречаются и иные написания его фамилии — Гратинский, Грацинский), генерала Мийо и муниципалитета 27 сентября в день коронации Александра I (!) в верхней церкви Св. Евпла на Мясницкой улице недалеко от Почтамта. Так как эта церковь оказалась фактически единственной, находившейся в центре Москвы и где проходила служба, массы москвичей устремились в неё. В своём рапорте обер-священнику армии и флота И.С. Державину Грацианский расскажет, как «по первому удару колокола при многочисленном стечении народа» он начал богослужение «со сдравием монарха и его фамилии». «Вся церковь, — писал Грацианский, — омыта была слезами. Сами неприятели, смотря на веру и ревность народа русского, едва не плакали». Грацианский служил вплоть до возвращения священника этой церкви[438].
Слова Грацианского в полной мере подтверждаются другими свидетелями. Уже накануне выхода неприятеля из Москвы (16 или 17 октября) в церкви архидьякона Евпла побывал москвич С.А. Маслов. Он писал: «Стечение народа было невероятное, и кажется, что многие давно так усердно не молились, как в тогдашнее время. Каждый день, как узнал я после, бывало множество причастников, и все русские исповедывались, как бы ежеминутно ожидая смерти»[439].
Получил разрешение отправлять богослужение и священник церкви Петра и Павла на Якиманке. Очевидец богослужения в этой церкви, тогда ещё подросток, А. Рязанов, оставил нам пронзительное по своей эмоциональности свидетельство того, насколько нуждались оставшиеся в Москве жители, брошенные на произвол судьбы светскими и церковными властями, в словах утешения: «Богомольцы, входя в храм, благочестиво крестясь, творили молитвы. Смотря на исхудалые и бледные лица, выражавшие совершенное истощение сил, на рубища, на то, как они с трудом передвигали ноги, выходя из своих жилищ, как из нор, из подвалов и погребных ям, им можно было уподобить восставшим из гробов, вызванным трубным гласом, в последний день страшного суда. С радостным трепетом, как божественного врачевания, они ожидали начала службы. Молились одни, преклонив колена и простерши руки; другие, упав с рыданиями на помост, а иные — неподвижно устремив взоры на распятого Спасителя. Когда перед иконами были зажжены свечи, блеск огня, как благодать, нисшедшая свыше, проникла богомольцев: все воспрянули как бы от тяжкого сна, ободрились духом, готовясь встретить в полночь грядущего жениха. Наконец отдернулась завеса, отворились царские врата, и священнослужители, в полном облачении, вышли из алтаря. Священник нёс на голове крест и Евангелие, дьякон со свечою в левой и с кадилом в правой. Народ пал ниц. Выйдя на середину церкви и осеняя крестом на четыре стороны, священник возгласил: “Да воскреснет Бог, и расточатся врази его!” Когда он положил крест на аналой, клир запел: “Кресту твоему поклоняется, Владыко!” Все присутствовавшие три раза поклонились в землю. Во время водосвятия, когда пели: “Спаси, господи, люди твоя”, народ, стоя на коленях, общим хором вторил молитве. Но когда запели: “К Богородице прилежно ныне притецем…” — весь храм огласился воплями и рыданиями. Матери, стоя на коленях, поднимая на руках грудных младенцев, взывали: “Пресвятая Дева, спаси невинных детей”»[440].
Молебствие в церкви св. Евпла в Москве, в присутствии французов, 15 (27) — го сентября 1812 г. Неизвестный художник
Так, благодаря самоотверженности нескольких священнослужителей, взявших на себя немалое бремя ответственности, поступая, во многом, вопреки наущениям русских властей, как светских, так и церковных, при поддержке муниципалитета и французской администрации несчастные москвичи получили возможность душевного успокоения.
Любопытно, что позже Ростопчин был вынужден сам ходатайствовать перед московским архиепископом Августином, а последний — перед Синодом, о награждении тех священников, которые отправляли богослужение в оккупированной Москве. По нашему мнению, это свидетельствует о том, что формального распоряжения о закрытии храмов и прекращении службы вероятно всё же не поступало. Российские власти, как гражданские, военные, так и церковные, молча, задним числом, сознавая свою ответственность за то, что произошло с российскими подданными в Москве, поспешили вознаградить подвиги тех, кто в тяжёлую годину сохранил верность человеческому и гражданскому долгу.
Как действовала созданная французами московская полиция и как вели себя её чины? Как уже отмечалось выше, если муниципалитет удалось формально создать уже 24 сентября, то с созданием полиции дело обстояло сложнее. Причина заключалась в том, что чинам полиции предстояло не проводить заседания, подобно муниципалам, но непосредственно сразу заняться наведением порядка в городе, что было далеко не безопасно. Назначенные французским командованием, Виллерсом и Пюжо частные приставы (французы их называли участковыми комиссарами и даже комендантами) нередко усиленно прятались и от них самих (так, к примеру, делал частный пристав Серпуховской части[441]). Но есть примеры и иного рода — чины новой московской полиции пытались, как могли, остановить грабежи и насилия со стороны оккупантов и защитить несчастных москвичей.
В этой связи чрезвычайный интерес представляют рапорты, направлявшиеся участковыми комиссарами Мортье, и к которым уже обращались двое исследователей — П.П. Гронский и А.Н. Попов. Приведём несколько характерных сюжетов из этих рапортов. 2 октября Жорж (Егор) Лаланс доносил, что солдаты 3-го корпуса не только грабят жителей, укрывшихся в подвалах, но и наносят им раны саблями. В грабеже участвуют и французские раненые, помещённые в госпитале Воспитательного дома, которые отнимают у русских капусту и картофель. Он же сообщал о безобразиях, чинимых стоявшими на биваках в саду близ Яузы саксонскими и польскими солдатами, один из которых (саксонец) ударил старую женщину и угрожал убить её, если она донесёт о грабежах комиссару.
9 октября М.И. Марк, комиссар Пресненской части (13 участка) сообщал о том, что фурьер 10-й роты гвардейской кавалерии обокрал отставного русского сержанта, а комиссар Басманной части Умберт (Гриберт, Гюберт) Дро(з) в тот же день извещал о действиях в его округе «целой шайки грабителей… которую можно разогнать только значительною силою». Комиссар 8-го участка Карл Лассан докладывал о нападениях наполеоновских солдат на коллежского секретаря П. Разумова и о нанесении им ран. Один из комиссаров доносил об убийствах и истязаниях солдатами лошадей: ради забавы в них стреляли из ружей и перерезали им ноги.
Много внимания уделяли комиссары в своих донесениях положению русских пленных и раненых, сообщая о их высокой смертности и прося оказать им возможную помощь в пропитании[442]. Стоит отметить, что многие комиссары полиции были иностранными подданными (Лаланс, Марк, Лассан и др.).
В заключение наших размышлений о судьбе тех, которые, в большинстве случаев, не по своей воле вынуждены были вступить в органы, созданные оккупантами, приведём слова С.А. Маслова, который в октябре 1812 г. чудом пробрался в сожжённую Москву и уже в 1813 г. опубликовал свои записки. Повстречав и пообщавшись с несколькими из «новопожалованных» французами чиновников, он долго «думал о жалкой участи тех из соотечественников, которые принуждены были принять на себя какие-нибудь должности по приказанию французского начальства. Большая часть таковых были отцы семейства, не имеющие средств или случая выехать из Москвы, или молодые люди, оставшиеся при своих родителях, которых не могли вывезти. Те и другие, по моему мнению, имели очень много причин не упускать первого средства, могущего доставить им и семействам личную безопасность. Сверх того, кроме принуждения, которому нельзя было противиться, продолжительный голод, который обещало зимование французов в Москве и который уже начинал свирепствовать, неизвестность собственной участи, опасность быть употреблённым в тяжкие работы и под ноши или быть ограбленным до последней нитки, сохранение семейства — всё сие кого бы не принудило не только принять на себя какой-либо чин по непременному приказанию, но даже искать оного для спасения жизни?»[443]
