Роман Абинякин - Офицерский корпус Добровольческой армии: Социальный состав, мировоззрение 1917-1920 гг
Вместе с тем «настоящие» грабежи начались уже летом 1918 г. Командир батальона одного из полков «15–16 июня в селе Новом Егорлыке реквизировал без уплаты денег: мотоциклет, два велосипеда, около десяти лошадей, два ящика револьверов (наганов и браунингов), 3–4 пуда кожи, мешок сахару, бочонок вина, три четверти спирта, парфюмерные товары (одеколон, пудру брала сестра милосердия) и деньгами 28000 рублей в потребительских обществах и на почте и от беженцев взято 1300 и 160 рублей. Прапорщик его батальона был отправлен с мотоциклетом, велосипедом, лошадьми и хорошей линейкой, тоже реквизированной, в Новочеркасск, и там продал их! Револьверы не были выданы офицерам, просившим их хотя бы за деньги… Один из поручиков полка с негодованием упрекал виновных в этом пятнании имени полка и поехал в штаб. За ним снарядили погоню с предписанием вернуть его «живого или мертвого», но в конце концов не решились исполнить это».[574]
И вдруг в середине 1919 г. произошел взрывной рост и, можно сказать, систематизация подлинного грабежа. Думается, что причины кроются в трех направлениях. Во-первых, это широкое наступление, дававшее не менее широкие возможности.
Во-вторых, и это чрезвычайно важно, так как ранее просто не анализировалось, — несомненная прямая связь всплеска духа наживы с начатым тогда возрождением ячеек, а затем и самих частей старой армии, прежде всего многочисленных полков регулярной кавалерии. Понятно, мало кто желал признаваться, и проговорились лишь составители истории 1-го гусарского Сумского полка: «Реализация военной добычи была единственным источником, дававшим возможность эскадронам продолжить формирование и развертывание в соединения, являвшиеся преемниками старых славных полков».[575] Тоже самое отчасти относится и к пехотным частям, например, к 13-му пехотному Белозерскому полку[576] и ему подобным; правда, в них было гораздо меньше, чем в кавалерии, кадровых офицеров, заинтересованных в возрождении, и стяжательское рвение оказывалось слабее. Только 8 апреля 1920 г., со сменой Главнокомандующего, произошло признание ошибочности этого пути, причем главным злом были названы «громадные обозы, жившие большей частью на счет мирного населения и совершенно не дававшие фронту бойцов». Приказ Врангеля № 3012 от 16 апреля 1920 г. гласил: «Иметь имущество отдельных ячеек, состоящих из кадров полков старой Русской Армии запрещаю и считаю это преступлением».[577]
Третья причина вытекала из второй и состояла в поиске уже личной наживы. Значительная роль здесь принадлежала офицерам пополнений, особенно мобилизованным, которые далеко не всегда воспринимали возвышенные идеалы и попросту стремились хоть как-то «скомпенсировать» примененное к ним принуждение к службе. Менее всего они заботились о престиже Добровольческой армии в глазах разграбляемого населения. Очевидец писал: «Низменные инстинкты руководили ими при взятии городов, психоз наживы и разврата гнал их в бой, и здесь они боялись опоздать. В эту вооруженную, страшную и опасную тучу мародеров входили все бежавшие из полков всех фронтов и частей, все считающие себя на другое время инвалидами и больными, всех тыловых учреждений лишние чины, впрочем, кого там только не было».[578] Вместе с тем, данный пассаж можно расценить и как попытку командира-корниловца противопоставить своих подчиненных и обелить их.
Старые же добровольцы, быстро растворяясь в превосходящих по численности пополнениях, превращались порой в третируемое меньшинство. «Значок за первый Кубанский поход действительно становится «волчьим паспортом»,[579] — отмечали современники. Пользуясь жаргоном того времени, отметим, что на смену первопоходнику — «Георгию» пришел разбойник — «жоржик»: «Первый — лик добровольчества, второй — образина его»,[580] но, главное, оба были сторонами одной и той же медали.
Новые приоритеты захлестывали войска все больше, и лозунг «Вперед за Родину» сильно потеснился другим — «Вперед за штанами», а то и «Вперед за кошельками».[581]
К концу 1919 г. «не было войсковой части, которая не имела бы своего жизнерадостного эшелона, переполненного всякою добычею. Эшелоны эти были вооружены до зубов и охранялись (даже от малейшей попытки контроля со стороны властей) специальными нарядами, с пулеметами!»[582] Описывая поезд Корниловского полка — «цветного», перед которым вовсе не стояла цель возрождения — Врангель отмечал наличие в нем предметов быта и роскоши, вывозимых в тыл для перепродажи; «некоторые части занимали под полковые запасы до двухсот вагонов».[583] Вывод генерала неоспорим — война в понимании добровольческой массы все больше превращалась в средство наживы.
Крайне красноречивы попытки самооправдания ссылками на исторические примеры — грабительские действия Наполеона в 1812 г., русских войск в Париже в 1815 г. и даже немцев на Украине в 1918 г.[584]82 — указывающие на складывание своеобразной «психологии грабежа».
Таким образом, если жестокости свидетельствовали о психических изменениях, то данное явление становилась еще одним симптомом духовно-нравственных деформаций. Хозяйственно-организационные ошибки командования не затрагиваются намеренно. Именно там содержались практические предпосылки самоснабжений, но широкое распространение грабежей стало возможным только благодаря моральному упадку добровольчества.
Неизбежным следствием было резкое снижение дисциплины в небоевой обстановке. Уже накануне 1-го Кубанского похода командир корниловцев Неженцев часто оспаривал распоряжения Корнилова, расценивая их как вмешательство во внутреннюю жизнь полка, — например, о недопустимости побоев солдат-персов, каковые имели место.[585] Причем падение дисциплины — основы военного порядка — Корнилов связывал именно с преобладанием в Добровольческой армии офицеров. Позже штабной офицер мог якобы «случайно» вскрыть секретные пакеты и разгласить их содержание, как случилось в Марковской инженерной роте.[586] Поразительна безнаказанность подавляющего большинства проступков, многие из которых по сути являлись воинскими преступлениями. Но она вполне объяснима, так как командиров интересовала прежде всего боевая эффективность подчиненных.
Перед началом крупной операции, — например, за день до выступления во 2-й Кубанский поход, — официально отменялась такая мера наказания, как арест, с заменой «на время похода назначением без очереди на службу и на встречающиеся по команде работы».[587]Собственно, виновные оставались неизолированными, наглядно доказывая остальным безнаказанность. А так как армия пребывала «на походе» почти постоянно, то это означало бесконечное продление временной отмены, особенно для чисто фронтовых частей.
Показательно, что руководители движения фактически попытались переложить ответственность за внутренний порядок в войсках на командный состав частей и на офицерство в целом. «По уставу армии, опубликованному в мае [1918 г.], в ней по полкам должны быть полковые суды чести, но на деле они есть не везде. Во многих полках их нет и там офицеры не знают, как отмахнуться от своей нечисти, а опроказиться не хочется».[588]
Анализ собрания приказов по Добровольческой армии за осень 1918 — весну 1919 гг. подтверждает нежелание или неумение командования водворить порядок Во-первых, на полугодовой период приходится только 10 приказов, касающихся наказаний. Во-вторых, из семи случаев вынесения смертного приговора в пяти Главнокомандующий помиловал или заменил расстрел на разжалование либо каторжные работы. Среди мотивов обвинения четыре случая большевистской агитации, два случая грабежа и мародерства, одно убийство однополчанина (расстрел утвержден и произведен), одно «самовольное оставление караульного помещения» и в двух случаях причины не указаны.[589] Как видим, наказания за дисциплинарные и имущественные деяния крайне редки, особенно на фоне все более широкого их распространения. Впрочем, даже редкий арест виновного зачастую вызывал выступление офицеров «с угрозой насилия пехотой и броневиком», в чем смог убедиться осенью 1919 г. комендант Харькова.[590] Чаще непосредственные начальники не только скрывали затребованных к аресту дебоширов и мародеров, числя их умершими,[591] но даже близко не подпускали следственные комиссии, периодически прибывавшие для разбора жалоб на опьяненных безнаказанностью строевиков.[592] Особой привилегией своеобразной «неприкасаемости» наделялись командиры офицерских полков, делать какие бы то ни было замечания которым запрещал лично Кутепов.[593]
