Генрих Волков - У колыбели науки
Платок в диалоге «Парменид» описывает весьма правдоподобно сцену, как Зенон, прибывший в Афины вместе с Парменидом, читает свои произведения молодому Сократу и его друзьям. Выслушав, Сократ обратился к Пармениду:
— Я замечаю, Парменид, что наш Зенон хочет быть близок тебе во всем, даже в сочинениях. В самом деле, он написал примерно то же, что и ты, но с помощью переделок старается ввести нас в заблуждение, будто он говорит что-то другое: ты в своей поэме утверждаешь, что все есть единое, и представляешь прекрасные доказательства этого; он же отрицает существование многого и тоже приводит многочисленные и веские доказательства[143].
В передаче Аристотеля апории Зенона — а их всего четыре — выглядят следующим образом:
Первая апория—«Дихотомия». Движущийся предмет должен дойти до половины своего пути прежде, чем он достигнет его конца. Затем, в свою очередь, он должен пройти половину оставшейся половины, затем половину этой четвертой части и т. д. до 'бесконечности. Мы будем приближаться к конечной точке, но так никогда ее и не достигнем.
Вторая апория носит название «Ахиллес быстроногий». Зенон утверждает здесь, что самое быстрое (Ахиллес) не может достичь во время бега самого медленного (черепаху). Почему? Да потому, что в то время, как Ахиллес преодолеет путь до черепахи, она продвинется несколько вперед. Ахиллес, конечно, быстро пройдет и этот отрезок, но черепаха не стоит на месте и снова окажется хоть чуточку впереди.
Третья апория — «Стрела» — утверждает, что летящая стрела покоится. Абсурд? Но Зенон это легко доказывает. Длину пути, преодоленного стрелой, можно разбить на ряд отрезков, так же как и время ее полета. Каждому моменту полета будет соответствовать определенная точка пространства. Значит, в каждый момент стрела покоится в какой-то точке. Следовательно, весь ее путь — сумма состояний покоя.
Четвертая апория — «Стадий» — может быть изложена по-разному. Один из этих вариантов следующий. Рассматриваются три протяженных тела, скажем три запряженные повозки. Одна из них неподвижна. Две другие движутся с равными скоростями навстречу друг другу по параллельным линиям. Относительно неподвижной повозки они движутся вдвое медленнее, чем относительно друг друга. Получается опять-таки абсурдный вывод, что за одно и то же время с одной и той же скоростью можно пройти, скажем, и километр, и два километра.
Что хотел сказать своими искусными апориями Зенон? Что движение отсутствует? Вовсе нет. Он, конечно, и не собирался отрицать движение как чувственно данную реальность. Он ставил вопрос иначе: существует ли движение согласно истине, присуще ли оно элеатовскому чистому «бытию», логической сущности вещей? Или, если перевести это на более общий, понятийный язык, Зенон вскрыл трудности воспроизведения самого процесса движения в логике понятий.
Если бы смысл рассуждений Зенона сводился к отрицанию движения, то они были бы не более как забавным курьезом и не занимали бы умы мыслителей на протяжении вот уже четырнадцати столетий. Опровергнуть Зенона в таком случае можно было бы столь же легким способом, как это сделал Диоген Синопский: он молча стал ходить. Вспомним строки поэта:
Движенья нет, сказал мудрец брадатый.
Другой смолчал и стал пред ним ходить.
Сильнее бы не мог он возразить,
Хвалили все ответ замысловатый.
Но, господа, забавный случай сей
Другой пример на память мне приводит:
Ведь каждый день пред нами солнце всходит,
А все же прав упрямый Галилей![144]
В этом великолепном пушкинском «Но, господа» то самое столкновение чувственной видимости («согласно мнению» Солнце движется относительно Земли) и закономерности («согласно истине» «Земля движется относительно Солнца), которое мы видим у элеатов. Мало наблюдать движение, надо постичь его в его собственной сущности, выразить его Логос, который, быть может, и не совпадает с явлением. Вот почему, отмечая вывод Гегеля, что Зенон и не думал отрицать движение как «чувственную достоверность», В. И. Ленин делает пометку на полях: «NB Сие можно и должно обернуть: вопрос не о том, есть ли движение, а о том, как его выразить в логике понятий»[145].
И Ленин с особым удовольствием воспроизводит в своей тетради то неожиданное продолжение, которое имеет у Гегеля притча о Диогене, опровергнувшем Зенона ходьбой: «Но анекдот продолжают еще и так: когда один ученик был удовлетворен этим опровержением, Диоген стал его бить палкой на том основании, что так как учитель спорил с основаниями, то он и возражения ему должен был представить также основательные. Поэтому не следует удовлетворяться чувственной достоверностью, а необходимо понимать»[146].
Не исключено, что сам Зенон придумал свои апории с педагогическими целями: для воспитания остроты ума и строгости суждений у своих учеников.
С позиций развитой диалектики найти выход из логических тупиков Зенона не составляет особого труда, и Гегель это хорошо показал. Зенон представляет движение как ряд прерывностей, сумму состояний покоя, то есть у него в исходной посылке уже содержится то, что только следует доказать, — отсутствие движения. Но движение отнюдь не состоит из состояний покоя. Движущееся тело нельзя остановить ни в одной точке его пути, не останавливая самого движения. Анализируя движение, Зенон умертвляет его, останавливает тело и на самом-то деле ведет речь уже не о движущемся теле.
Движение есть единство прерывности и непрерывности времени и пространства. Оно само есть единство этих противоположностей, заключает в себе диалектическое противоречие.
Когда тело движется, оно проходит данную точку на своем пути. Но можно ли сказать, что в данный момент оно находится в этой точке? Нет, предположить это — значит остановить время. Не находится это тело и в соседней точке, его нет и «между» точками. Быть в движении — это значит находиться в данном месте, в данное время и не находиться. Быть и не быть! Это значит, что движение есть пластичная, нерасчлененная текучесть пространства и времени.
Ведь только мысленно мы можем расчленить путь летящей стрелы на отдельные точки. Это абстракция, мысленная хирургия над «живым телом» пространства. Это экспериментальная модель (в нашем мышлении) пространства, которая рассматривает его лишь заведомо односторонне: и потому, что для удобства мы представили его прерывным, и потому, что отделили скальпелем абстракции от столь же текучего времени. Пространственно-временной континуум предстал перед нами как на анатомическом столе: грудой своих безжизненных частей, которые в сумме своей уже не составят живого целого.
Гегель пишет по этому поводу: «Что составляет всегда затруднение, так это мышление, потому что оно связанные в действительности моменты предмета рассматривает в их разделении друг от друга». И В. И. Ленин, отмечая эту мысль как верную, продолжает: «Мы не можем представить, выразить, смерить, изобразить движения, не прервав непрерывного, не упростив, угрубив, не омертвив живого»[147].
Заслуга Зенона, следовательно, в том, что он поставил проблему соответствия наших мыслей действительности или, иначе говоря, — соответствия диалектики объекта и диалектики понятий (логики). Апории Зенона содержат, по существу, негативный ответ на нее. Диалектика признается лишь для чувственной достоверности, для мира же понятий, который отождествляется с сущностью, она исключается, а потому невозможно и соответствие «истины» — «мнению», сущности — явлению, мысли — действительности. Движение существует, но оно не обладает истинностью, его не выразишь в адекватной объекту системе категорий, в виде закономерности. Чувственный мир гибок, изменчив, диалектичен, наши понятия грубы, плоски, малоподвижны — метафизичны.
Метафизика Зенона (как и всей элейской школы), оказывается, совсем не в том, что он отрицает движение, а в том, что он отгородил существенное от явления непроходимой пропастью. (И в этом смысле элеаты предшественники кантианства.) В ней, в этой пропасти, ключи от его апорий. Он расставил противоположности по разные стороны пропасти — у краев обрыва, в то время как на самом деле они переплетены, взаимно пронизывают друг друга.
Но сама необычная формулировка парадоксов, которые возникают из такого предположения, сама постановка этой проблемы были делом новаторским и революционным. Апории Зенона, ставя мысль в затруднение, увлекали к поиску выхода из тупика, побуждали к более изощренному, гибкому и адекватному, то есть диалектическому, схватыванию коллизий действительности и преодолению зеноновской пропасти.
В конечном итоге, отправляясь от Зенона, диалектическая философия пришла к осознанию и выражению одного из центральных своих принципов: идеи тождества диалектики, логики и теории познания. Суть ее в том, что материальное (диалектика объекта), идеальное (логическая модель этого объекта в мышлении (логика) и сам процесс превращения реального в идеальное, процесс познания развиваются и протекают по одним и тем же диалектическим законам. В мире мышления нет иных законов, чем те, которые присущи и всему остальному миру. Мы потому и в состоянии вскрывать тайны бытия не только в его явлении, но и во все углубляющейся сущности (от сущности первого порядка к сущности второго порядка и т. д.), что наше мышление — аналог познаваемого объекта. Чем точнее воспроизводит «ключ» наших категорий и приемов познания «замочную скважину» реальности, тем полнее мы ее познаем и адекватнее воспроизводим в теоретических моделях.
