Александра Толстая - Дочь
- Кузя, а что, коли мы бежать вздумаем? - сказала я.
- Поймаю!
- Как же ты поймаешь? Нас четверо, бросимся в разные стороны, кого же ты ловить будешь?
- Одну поймаю, а за всех отвечать не буду, коли убегут. Да вы этого со мной не сделаете, зачем подводить меня будете...
- Эх ты, вояка! - засмеялась женщина в красном платочке. - Зачем тебе отвечать. Револьвер-то на что? Раз, раз, перестреляла всех, и дело с концом!
- Да револьвер-то не заряжен! - жалобно пропищала Кузя и вдруг, точно спохватившись, грозно закричала:
- Тише идите, говорят вам, сволочь!
* * *Кормили нас плохо. По утрам Александра Федоровна получала продукты на руки: полфунта полусырого тяжелого, с мякиной хлеба на человека в день, сахар и масло. Чистыми маленькими ручками она аккуратно раскладывала кусочки газетной бумаги на столе и разрезала соленое, желтое, захватанное грязными пальцами масло на маленькие кусочки и чайной ложечкой рассыпала на равные кучки сахар, полторы ложки на человека.
К обеду давали суп, чаще всего из очистков мороженой картошки. И так как промыть мокрую, мягкую, иногда полугнилую картошку было трудно, суп был с землей, приходилось ждать, пока грязь осядет на дно чашки. На второе давали пшенную кашу без масла. К ужину ту же пшенную кашу или по одной вобле. Воблу мы предварительно долго и сильно били о могильные плиты, пока из нее не вываливалась оранжевая икра или темные молоки и она не делалась мягкой.
Между заключенными шла постоянная мена. Меняли хлеб на папиросы, на сахар, на старую одежду.
- Эй, Пончик! Жоржик хлеб на папиросы меняет.
И вечно голодная девочка, откуда-то раздобывшая пачку папирос, мчалась стрелой в камеру к Жоржику за хлебом.
В нашей камере только армянка, арестованная за спекуляцию бриллиантами, и я получали передачу. Но иногда, может быть, раз в месяц, политические получали сахар, постное масло и папиросы из Красного Креста.
Согласно тюремной этике, установившейся среди политических, продукты, получаемые из дома, передавались в общий котел, только на табак и папиросы признавалось право личной собственности.
Когда приходила передача из Красного Креста, устраивался пир. Затапливали камин, пропитывали хлеб подсолнечным маслом и жарили на углях. Запивали сладким, внакладку, чаем. Было уютно в маленькой келье около старого камина из белого с синими ободочками кафеля. Не похоже, что в тюрьме.
Одна только дочь губернатора не принимала участия в нашем пиршестве.
- Пожалуйста, идите к нам жареное есть! - кричали ей.
- Благодарю вас, я сыта, - отвечала она.
А наутро Надя или еще кто-нибудь из уголовных выходила из ее комнаты с пакетом и бутылкой постного масла.
Кусочки пайкового масла она отдавала Дуне или баронессе.
- Изведете вы себя, - упрекала ее староста, - нельзя так.
- Не ем я его, Александра Федоровна. Обхожусь, - отвечала она, улыбаясь своей кроткой улыбкой.
Должно быть, я никогда не узнаю, как трудно было моим друзьям доставать все то, что они приносили мне в заключение. Передачи были громадные, я никогда не могла бы одна поглотить всего, что приносилось, но нас было 8-9 человек, и иногда на два последних дня еды не хватало.
Среди заключенных давно уже были разговоры о том, что львиная доля продуктов шла на администрацию лагеря. Все возмущались втихомолку, но говорить громко об этом боялись.
- А что полагается коменданту и его помощникам? - спросила я как-то у старосты.
- Да ничего не полагается, у них свои пайки...
- Так почему же никто не протестует?
Староста только махнула рукой. А на обед опять принесли суп из очистков и кашу без масла.
- Я пойду к коменданту, - сказала я, - это черт знает что такое. Нельзя же молча смотреть, как заключенные голодают.
- Напрасно вы это, Александра Львовна, ей-богу, напрасно.
Но остановить меня было трудно... Схватив котелок, я пошла в контору. Комендант в фуражке сидел за письменным столом и с видимым напряжением рассматривал какую-то бумагу.
- Товарищ комендант! Смотрите, чем нас кормят.
- Что-о-о-о?
- Неужели нам полагается вместо картошки картофельные очистки в суп? и каша без масла?
- Вы что, гражданка Толстая, бунтовать вздумали?
- Я хочу, чтобы заключенные получали то, что им положено. Больше ничего.
Широкое веснушчатое лицо вдруг побагровело, громадный кулак поднялся в воздух и с силой ударился о стол.
- Молчать! Эй, кто там? Назначить гражданку Толстую дежурить в кухню на двадцать пятое и двадцать шестое декабря.
Я повернулась и вышла.
В день Рождества я встала в шесть часов и пошла в кухню. Было еще темно.
Дядя Миша - единственный монах, каким-то чудом удержавшийся в Новоспасском, - гремя ключами, пошел выдавать продукты. На кухне одна из кухарок стала делить на две половины масло, сахар и мясо.
- Что это вы делаете? Куда это?
- Коменданту и служащим.
- Не надо! - сказала я.
- То есть как это не надо?
- Не надо резать. Все это пойдет на заключенных. Администрации ничего не полагается.
Кухарки ворчали, бранились, но я, как цербер, следила за продуктами, поступавшими в кухню, и настояла на своем. В первый день Рождества заключенные получили хороший обед.
Но комендант смотрел на меня волком. Заключенные качали головами.
- Не простит он вам этого. Не сможет теперь отомстить, потом сорвет.
Да я и сама чувствовала, что положение мое в лагере должно было измениться. Прежде мне разрешали иногда ходить в город: в наркомпрос за волшебным фонарем для лекций, к зубному врачу. Комендант ценил мою работу по организации тюремной школы и устройству лекций. В его отчетах, вероятно, немало писалось о культурно-просветительной работе Новоспасского лагеря.
Теперь я была на подозрении. Я боялась писать дневник, боялась, как делала это раньше, отправлять написанное в пустой посуде из-под передачи домой. Я стала искать место, где бы я могла хранить дневник в камере.
Один из кафелей с синими изразцами в лежанке расшатался. Я вынула его, положила листки и опять заделала.
- Что это вы все пишете? - спрашивала меня портниха Маня, сидевшая за воровство и недавно переведенная в нашу камеру.
- Вас описываю, - ответила я, смеясь.
Она ничего не сказала, но я чувствовала, что она заинтересовалась моим писанием. Мы боялись этой Мани, она была дружна с женой коменданта.
- Маня, что это? Какая красота! - воскликнула однажды армянка, когда Маня развернула узел с только что принесенной работой.
- Комендантской .жене платье шью, - ответила Маня.
- Тоже сказала - жене!.. - возмутилась одна из женщин. - Таких-то жен у него... счет потеряешь, - и она с жадным любопытством потянулась к кровати, на которой Маня раскладывала великолепный тяжелый бархат густо-лилового цвета.
Через несколько дней Маня сдала лиловое платье и принесла другую материю, еще лучше: превосходный плотный, белый с золотыми разводами шелк.
Вечером в комнату старосты вошла армянка с кусочком материи в руках.
- Смотрите. Из архиерейских саккосов шьет. Ей-богу, - взволнованно прошептала она.
Среди лоскутков, валявшихся на полу, она нашла золотой крест.
- Александра Федоровна, - спросила я старосту, когда мы остались с ней вдвоем, - вы знали, что комендант грабит монастырскую ризницу?
- Знала, - сказала она, - давно знала. Но что поделаешь? Все равно нынче-завтра разграбят. Да уж теперь и нет ничего. Знаете, какой крест спустил? Золотой, пять фунтов весу. А это уж так, остатки - архиерейская одежда осталась... Я, знаете, стараюсь об этих вещах не думать. Вот уже скоро два года, как я по тюрьмам мотаюсь. Сколько раз, бывало, люди волнуются, так же, как вы, вступаются за заключенных, думают, можно войну с администрацией вести. Напрасно это. Какой он ни есть зверь, но мы уже знаем, как с ним ладить. Ну, а начнешь с ним войну, либо его уберут, либо нет. А что, если не уберут? Он озвереет так, что житья с ним не 6удет. Ну, а если сменят, может, еще худшего пришлют. И верьте мне, какой бы он ни был вор, мерзавец, коли он член партии, не простят они вам этого... Никогда.
В комнату вошел странный, очень маленький человечек. Мальчишка? Нет! Женщина! Стриженые черные вьющиеся волосы, блестящие, как маслины, глаза, мелкие черты лица, красная сатиновая навыпуск рубаха, кожаная распахнутая куртка, короткая черная юбка, высокие сапоги.
Русский костюм не гармонировал с типичным еврейским лицом. Она вошла в сопровождении коменданта, его помощника и девицы в европейском платье.
- Рабоче-крестьянская инспекция, - шепнула мне Александра Федоровна.
- Белье казенное? - спросила еврейка, по-видимому, главное лицо в комиссии.
- Свое, - ответила староста.
- Часто меняете? - обратилась она ко мне.
Я рассмеялась.
