Виктор Гюго - Девяносто третий год
Вне этих двух лагерей стоял человек, державший оба эти лагеря в узде, и человек этот звался Робеспьер.
V
Внизу стлался ужас, который может быть благородным, и страх, который всегда низок. Вверху шумели бури страстей, героизма, самопожертвования, ярости, а ниже притаилась суетливая толпа безликих. Дно этого собрания именовалось "Равниной". Сюда скатывалось все шаткое, все колеблющееся, все маловеры, все выжидатели, все медлители, все соглядатаи, и каждый кого-нибудь да боялся. Гора была местом избранных, Жиронда была местом избранных; Равнина была толпой. Дух Равнины был воплощен и сосредоточен в Сийесе.
Сийес был человеком глубокомысленным, чье глубокомыслие обернулось пустотой. Он застрял в третьем сословии и не сумел подняться до народа. Иные умы словно нарочно созданы для того, чтобы застревать на полпути. Сийес звал Робеспьера тигром, а тот величал его кротом. Этот метафизик пришел в конце концов не к разуму, а к благоразумию. Он был придворным революции, а не ее слугой. Он брал лопату и шел вместе с народом перекапывать Марсово поле, но шел в одной упряжке с Александром Богарне. На каждом шагу он проповедовал энергию, но не знал ее сам. Он говорил жирондистам: "Привлеките на вашу сторону пушки". Есть мыслители-ратоборцы; такие, подобно Кондорсе, шли за Верньо или, подобно Камиллу Демулену, шли за Дантоном. Но есть и такие мыслители, которые стремятся лишь к одному -- выжить любой ценой; такие шли за Сийесом.
На дно бочки с самым добрым вином выпадает мутный осадок. Под "Равниной" помещалось "Болото". Сквозь мерзкий отстой явственно просвечивало себялюбие. Здесь молча выжидали, щелкая от страха зубами, немотствующие трусы. Нет зрелища гаже. Готовность принять любой позор и ни капли стыда; затаенная злоба; недовольство, скрытое личиной раболепства. Все они были напуганы и циничны; всеми двигала отвага, исходящая из безудержной трусости; предпочитали в душе Жиронду, а присоединялись к Горе; от их слова зависела развязка; они держали руку того, кого ждал успех; они предали Людовика XVI -- Верньо, Верньо -- Дантону, Дантона -- Робеспьеру, Робеспьера -- Тальену. При жизни они клеймили Марата, после смерти обожествляли его. Они поддерживали все вплоть до того дня, пока не опрокидывали все. Они чутьем угадывали, что зашаталось, и стремились нанести последний удар.
В их глазах, -- ибо они брались служить любому, лишь бы тот сидел прочно, -- пошатнуться -- значило предать их. Они были числом, силой, страхом. Отсюда-то их смелость -- смелость подлецов.
Отсюда 31 мая, 11 жерминаля, 9 термидора -- трагедии, завязка которых была в руках гигантов, а развязка в руках пигмеев.
VI
Бок о бок с людьми, одержимыми страстью, сидели люди, одержимые мечтой. Утопия была представлена здесь во всех своих разветвлениях: утопия воинствующая, признающая эшафот, и утопия наивная, отвергающая смертную казнь; грозный призрак для тронов и добрый гений для народа. В противовес умам ратоборствующим здесь имелись умы созидающие. Одни думали только о войне, другие думали только о мире; в мозгу Карно родилась вся организация четырнадцати армий, в мозгу Жана Дебри родилась мечта о всемирной демократической Федерации. Среди неукротимого красноречия, среди воя и рокота голосов таилось плодотворное молчание. Лаканаль молчал, но обдумывал проект народного просвещения; Лантенас молчал и создавал начальные школы; молчал и Ревельер-Лепо, но в мечтах старался придать философии значение религии. Прочие занимались второстепенными вопросами, пеклись о мелких, но существенных делах. Гюитон-Морво занимался вопросом улучшения больниц. Мэр хлопотал об уничтожении крепостных податей. Жан-Бон-Сент-Андре добивался отмены ареста за долги и упразднения долговых тюрем. Ромм отстаивал предложение Шаппа, Дюбоэ наводил порядок в архивах, Коран-Фюстье создал анатомический кабинет и музей естествознания, Гюйомар разработал план речного судоходства и постройки плотины на Шельде. Искусство также имело своих фанатиков и своих одержимых; 21 января, в тот самый час, когда на площади Революции скатилась голова монархии, Безар, депутат Уазы, пошел смотреть обнаруженную где-то на чердаке в доме по улице Сен-Лазар картину Рубенса. Художники, ораторы, пророки, люди-колоссы, как Дантон, и люди-дети, как Анахарсис Клотц, ратоборцы и философы -- все шли к единой цели, к прогрессу. Никогда они не опускали рук. В том-то и величье Конвента -- он находил зерно реального там, где люди видят только неосуществимое. На одном полюсе был Робеспьер, видевший лишь "право", на другом -- Кондорсе, видевший лишь "долг".
Кондорсе был человеком мечты и света; Робеспьер был человеком свершений; а иногда в периоды агонии одряхлевшего общества свершение равносильно искоренению. У революции, как и у горы, есть свои подъемы и спуски, и на разных уровнях ее склонов можно видеть все разнообразие природы, от вечных льдов до весеннего цветка. Каждая зона творит людей себе на потребу, и таких, что живы солнцем, и таких, что живы громами.
VII
Посетители Конвента указывали друг другу на один из поворотов левого коридора, где Робеспьер шепнул Гара, приятелю Клавьера, грозные слова: "У Клавьера что разговор, то заговор". В том же углу, как будто нарочно созданном для сторонних бесед и заглушаемого гнева, Фабр д'Эглантин пенял Ромму, упрекая его за то, что тот посмел переименовать "фервидор" в "термидор" и тем испортил его календарь. Показывали угол залы, где сидели бок о бок семь представителей Верхней Гаронны, которым первым пришлось выносить приговор Людовику XVI и которые провозгласили один за другим -Майль: "Смерть", Дельмас: "Смерть", Прожан: "Смерть", Калес: "Смерть", Эйраль: "Смерть", Жюльен: "Смерть", Дезаси: "Смерть". Извечная перекличка, ибо, с тех пор как существует человеческое правосудие, под сводами судилища гулко отдается эхо гробниц. В волнующемся море голов указывали на тех, чьи голоса слились в нестройный и трагический хор приговора; вот они: Паганель, сказавший: "Смерть. Король полезен только одним -- своей смертью"; Мийо, сказавший: "Если бы смерти не существовало, ныне ее нужно было бы изобрести"; старик Рафрон дю Труйе, сказавший; "Смерть, и немедля!"; Гупильо, который закричал: "Скорее на эшафот. Промедление усиливает эхо смерти!"; Сийес, который с мрачной краткостью произнес: "Смерть!"; Тюрьо, который отверг предложение Бюзо, советовавшего воззвать к народу: "Как! еще народные собрания? Как! еще сорок четыре тысячи трибуналов? Процесс никогда не окончится. Да голова Людовика XVI успеет поседеть, прежде чем скатится с плеч!"; Огюстен-Бон Робеспьер, который воскликнул вслед за братом: "Я не признаю человечности, которая уничтожает народы и мирволит деспотам. Смерть! Требовать отсрочки -- значит взывать не к народу, а к тиранам!"; Фусседуар, заместитель Бернардена де Сен-Пьера, сказавший: "Мне отвратительно пролитие человеческой крови, но кровь короля -- это не человеческая кровь. Смерть!"; Жан-Бон-Сент-Андре, который заявил: "Народ не может быть свободен, пока жив тиран"; Лавиконтри, который провозгласил как аксиому: "Пока дышит тиран, задыхается свобода. Смерть!"; Шатонеф-Рандон, который крикнул: "Смерть Людовику последнему!"; Гийярден, который высказал следующее пожелание: "Пусть казнят, раз барьер опрокинут", намекая на барьер вокруг трона; Телье, который сказал: "Пускай отольют пушку калибром с голову Людовика XVI и стреляют из нее по врагу". Указывали и на тех, что проявили милосердие. Среди них был Жантиль, сказавший: "Я голосую за пожизненное заключение. Вслед за Карлом I следует Кромвель"; Банкаль, который заявил: "Изгнание. Я хочу, чтобы впервые в мире король занялся каким-нибудь ремеслом и зарабатывал в поте лица хлеб свой"; Альбуис, который сказал: "Каторга. Пускай живой его призрак бродит вокруг тронов"; Занджиакоми сказал: "Лишение свободы. Сохраним Капета в качестве пугала"; Шайон сказал: "Пусть живет. Зачем нам мертвец, которого Рим превратит в святого?" Пока все эти слова срывались с суровых уст и одно за другим исчезали в далях истории, на трибунах разряженные, декольтированные дамы подсчитывали голоса, отмечая булавкой на листе каждый поданный голос.
Там, где побывала трагедия, там надолго остаются ужас и сострадание.
Видеть Конвент в любой час его властвования, значило видеть суд над последним Капетом; легенда 21 января примешивалась ко всем деяниям Конвента; от этого грозного Собрания неизменно подымался роковой вихрь, который, коснувшись древнего факела монархии, зажженного восемнадцать веков тому назад, потушил его; окончательный, не подлежащий обжалованию, приговор над всеми королями в лице одного стал как бы отправной точкой, откуда Конвент повел великую войну с прошлым; какому бы вопросу ни было посвящено заседание Конвента, в глубине незримо подымалась тень, отбрасываемая эшафотом Людовика XVI. Зрители рассказывали друг другу об отставке Керсэна, об отставке Ролана, о Дюшателе, депутате от Де-Севра, который, прикованный к постели недугом, велел принести себя в Конвент и, умирая, проголосовал за сохранение жизни, чем вызвал смех Марата; зрители искали взглядом депутата (история не сохранила его имени), который, утомившись заседанием, длившимся тридцать семь часов подряд, заснул на скамье, и, когда пристав разбудил его для подачи голоса, он с трудом приоткрыл глаза, крикнул: "Смерть!" -- и снова уснул.
