Леонид Млечин - Случайная война: Вторая мировая
23 сентября радиостанция замолчала, уничтоженная бомбами. На следующий день не было воды (газа уже давно не было)… Артиллерийский обстрел громыхал в течение всего дня и вечера 24 сентября, а 25-го утром нас разбудил звук падающих бомб. Не было уже противовоздушной обороны или польских самолетов, лишь кое-где раздавалась пулеметная стрельба…
Дома рушились, хороня под обломками тысячи людей. Толпы почти отупевших людей с детьми и котомками бежали по улицам. Германские пилоты, самые гнусные стервятники в мире, летели очень низко, обстреливая улицы из пулеметов. К вечеру Варшава была объята пламенем и напоминала Дантов ад…
Я никогда не забуду зрелище, которое предстало перед моими глазами на углу улиц Маршалковская и Цельна: лошади, мечущиеся или распластанные на тротуаре, горящие дома, люди, мечущиеся в поисках убежища…
26 сентября польские власти и германские военные начали переговоры. Варшава капитулировала на следующий день. Объявлялось перемирие на сорок два часа. В 14 часов двадцать седьмого пушки замолчали и самолеты исчезли. Воцарилась жуткая тишина.
30 сентября немцы вошли в город. Я встречал их передовую часть. Открытая военная машина остановилась на углу улицы Маршалковская и аллеи Ерозолимских, в самом центре Варшавы. Молодой офицер, сидевший рядом с шофером, встал и сфотографировал толпу, ее окружившую…
6 октября приехал Гитлер, чтобы триумфально созерцать завоеванную столицу. Я видел его из нашего окна на четвертом этаже. По пути его следования вдоль улицы Маршалковская, главной улицы города, через каждый метр стояли вооруженные немецкие солдаты. Он ехал в открытом "мерседесе", стоял в знакомой позе, отдавая нацистский салют. Я подумал, что его легко можно убить…"
За неделю до войны, выступая перед своими генералами, Гитлер говорил:
— С осени тысяча девятьсот тридцать восьмого года у меня возникло решение идти вместе со Сталиным. В сущности, есть только три великих государственных деятеля во всем мире — Сталин, я и Муссолини. Муссолини — слабейший. Сталин и я — единственные, кто видит будущее. Таким образом, через несколько недель я протяну Сталину руку на общей германо-русской границе и вместе с ним осуществлю раздел мира.
Пока что руки друг другу протянули генералы вермахта и Красной армии. В Гродно совместный парад вместе с немецкими генералами принимал будущий маршал и дважды Герой Советского Союза Василий Иванович Чуйков, тогда комкор.
В Бресте в честь "советско-германского братства по оружию" 22 сентября тоже был проведен совместный парад. Найден приказ, составленный в штабе немецкой 20-й дивизии 22 сентября 1939 года:
"1. По случаю принятия Брест-Литовска советскими войсками 22 сентября 1939 года во второй половине дня, между 15.00 и 16.00 состоится прохождение маршем у здания штаба 19-го армейского корпуса перед командиром 19-го корпуса Гудерианом и командиром советских войск…"
Парад принимали танкисты — немецкий генерал Хайнц Гудериан и комбриг Семен Моисеевич Кривошеин. Гудери-ан писал после войны в "Записках солдата": "Кривошеин владел французским языком, поэтому я смог легко с ним объясниться. Все вопросы были удовлетворительно для обеих сторон разрешены… Наше пребывание в Бресте закончилось парадом и церемонией с обменом флагами".
В следующий раз Гудериан и генерал-майор Кривошеин встретятся через два года, в июле сорок первого, в бою под городом Пропойском, который Сталин прикажет переименовать в Славгород. Военная судьба Кривошеина сложилась удачнее, чем у Гудериана. Командуя механизированным корпусом, Кривошеин отличился в берлинской операции, за что был удостоен звания Героя Советского Союза…
Польша была оккупирована, поделена и перестала существовать как государство. Раздел Польши был назван в советско-германском договоре о дружбе и границе "надежным фундаментом дальнейшего развития дружественных отношений между советским и германским народами".
"Львов включен ныне с соизволения Гитлера в Союз Советских Социалистических Республик, — с грустью писал философ Федор Августович Степун, эмигрировавший после революции в Германию и оказавшийся в нацистском государстве. — Сердце этой победе не радуется. В конце концов, Советский Союз — все же Россия, и его преступные завоевания лишь омрачают ее образ. А кроме того, разгар националистических страстей в современной Европе до того отвратителен, что невольно хочется уберечь от него "свою" Россию".
У Советского Союза и Германии появилась общая граница. Центральная смешанная пограничная комиссия двух стран работала в оккупированной Варшаве. 27 октября члены комиссии получили приглашение на обед к немецкому генерал-губернатору рейхслейтеру Хансу Франку, которого после войны поляки повесят как военного преступника. Франк по-дружески принял советских гостей, пошутил:
— Мы с вами курим польские папиросы как символ того, что мы пустили Польшу по ветру.
В Закопане Наркомат внутренних дел и гестапо создали совместный центр для "борьбы против польской агитации". Комиссар госбезопасности 3-го ранга Иван Александрович Серов как нарком внутренних дел Украины, вспоминал тогдашний партийный руководитель республики Никита Сергеевич Хрущев, "установил контакты с гестапо. Представитель гестапо официально прибыл по взаимной договоренности во Львов со своей агентурой… Предлогом был "обмен людьми" между нами и Германией".
Обосновавшиеся в Львове гестаповцы занимались эвакуацией немецкого населения. Заодно им передали большую группу немецких коммунистов, которые думали, что найдут в Советском Союзе убежище от нацизма.
"Среди всех последствий пакта Сталина и Гитлера, — вспоминала Маргарет Бубер-Нойман, вдова Хайнца Ноймана, второго человека в ЦК компартии Германии, — есть одно, упоминание о котором долго заставляло краснеть от стыда иных коммунистов: это проходившая с конца 1939 по июнь 1940 года выдача советскими властями примерно пятисот немецких и австрийских коммунистов-эмигрантов нацистам.
Из советских тюрем и концентрационных лагерей были изъяты сотни немецких заключенных, осужденных во время великой чистки к многолетним срокам, их привезли под конвоем НКВД в Бутырку. Там им предъявили новый приговор, предписывающий "немедленную высылку с территории Советского Союза".
Хайнца Ноймана, который искал в Советском Союзе убежище от гестапо, расстреляли в Москве в 1937 году. Его вдову Маргарет арестовали в 1938 году и приговорили к пяти годам принудительных работ.
"Поезд с заключенными поехал в западном направлении, — рассказывала Маргарет Бубер-Нойман. — Некоторые все еще надеялись, что их доставят к границе Балтийских государств и там отпустят на свободу. Откуда могли знать они, выехавшие из далеких лагерей Сибири, что Прибалтика уже находится во власти Сталина? Когда поезд проехал Минск и устремился в западном направлении, заключенным стало ясно, что произойдет. Хотя после всего, что с ними произошло, коммунисты не питали никаких иллюзий относительно советской системы, они считали немыслимым то, что с ними должно было произойти. Но это случилось: эмигрантов-коммунистов, людей, которые, рискуя жизнью, бежали в Советский Союз, Сталин возвращал Гитлеру.
Пятьсот человек были принесены в жертву дружбе между Сталиным и Гитлером как своего рода подарок. Этим актом Сталин хотел доказать, насколько серьезно он воспринимает эту дружбу; широким жестом предоставил Гитлеру возможность самому рассчитаться с пятьюстами своими ярыми противниками.
Я тоже была в этой группе.
3 февраля 1940 года меня привезли в Брест-Литовск, к демаркационной линии между Советским Союзом и Германией. Офицер НКВД с группой солдат повел нас к железнодорожному мосту через Буг. Мы увидели идущих нам навстречу людей в форме СС. Офицер СС и его коллега из НКВД сердечно приветствовали друг друга. Советский офицер провел перекличку и приказал нам идти по мосту.
Я услышала сзади возбужденные голоса и увидела, что трое мужчин из нашей группы умоляли офицера НКВД не отправлять их через мост. Один из них до 1933 года был редактором немецкой коммунистической газеты. Его на той стороне моста ждала верная смерть. Такая же судьба ждала молодого немецкого рабочего, заочно приговоренного в рейхе к смерти. Всех троих поволокли по мосту. Здесь подошли гестаповцы и продолжили работу сталинского НКВД".
Когда совместными усилиями Польша была разгромлена, Молотов с удовольствием сказал на сессии Верховного Совета:
— Правящие круги Польши немало кичились "прочностью" своего государства и "мощью" своей армии. Однако оказалось достаточно короткого удара по Польше со стороны сперва германской армии, а затем Красной армии, чтобы ничего не осталось от уродливого детища Версальского договора, жившего за счет угнетения непольских национальностей.
