Альфонс Ламартин - История жирондистов Том I
Без сомнения, в обыкновенные времена человек не является узником и не должен быть заключен законом в пределах своей страны; при этом условии законы против эмиграции должны быть исключительными. Но можно ли их считать несправедливыми лишь потому, что они исключительны? Общественная опасность имеет свои собственные законы, столь же необходимые и справедливые, как и законы мирного времени. Состояние войны не похоже на состояние мира. Во время войны вы закрываете свои границы для иностранцев, вы можете закрыть их и для своих граждан. Можно законным образом привести город в осадное положение в случае мятежа; можно объявить осадное положение и для всей нации в случае, если внешняя опасность осложняется внутренним заговором. Действовать иначе значило бы освящать вне пределов отечества заговоры, которые наказываются внутри его; значило бы провозгласить законность междоусобной войны, как только она усложнилась войной внешней, а мятеж прикрылся изменой. Подобные правила разрушают целостность народа, покровительствуя злоупотреблению несколькими гражданами самим понятием свободы. Учредительное собрание имело неблагоразумие их утвердить.
Бриссо, душа Жиронды, взошел на трибуну, приветствуемый рукоплесканиями, которые показывали его большое влияние в новом Собрании. Он требовал войны как самого целесообразного из законов.
«Если искренне желать остановить эмиграцию, — сказал он, — надо в особенности наказать главных виновников, которые создают в иностранных землях очаг контрреволюции. Нужно различать три класса эмигрантов: братьев короля, недостойных своего сана; лиц, которые, отправляя публичные должности, дезертируют со своих постов и развращают народ; наконец, простых граждан, увлеченных подражанием вследствие слабости или страха. К первым должно относиться с ненавистью и наказывать, а к другим проявлять милосердие и снисходительность? Будут ли вас бояться граждане, когда безнаказанность их вождей обеспечивает их собственную безнаказанность? Или у вас два веса и две меры? Разделите интересы восставших, устрашив главных виновников. Три года неудач, жизнь, полная блужданий и несчастий, раскрытие всех интриг, предупреждение заговоров, — все это не исправило эмигрантов; сердце их испорчено от рождения. Если вы хотите остановить мятеж, то должны сражаться по ту сторону Рейна, а не во Франции: подобными мерами англичане воспрепятствовали Якову II идти против их свободы. Они не тешили себя маленькими законами против эмиграций, а велели иностранным государям выгнать английских принцев из их владений. (Рукоплескания.).
Ваши предписания и угрозы, — продолжал Бриссо, — следует главным образом обращать к иностранным державам. Время показать Европе, кто вы такие, и потребовать от нее отчета в нанесенных вам обидах. Одно из двух: или они окажут почтение нашей конституции, или выскажутся против нее. В первом случае те, кто теперь благоволит эмигрантам, должны будут их изгнать, во втором случае вы должны сами напасть на державы, которые осмелятся вам угрожать. В прошлом столетии, когда Португалия и Испания дали убежище Карлу II, Англия напала на ту и другую.
Не бойтесь ничего: образ свободы, подобно голове Медузы, устрашит армии наших врагов. Английский народ любит свою революцию; император боится силы вашего оружия; что же касается русской императрицы, отвращение которой к французской конституции известно и которая похожа в некотором отношении на королеву Елизавету, то она не должна ожидать успеха больше того, какой Елизавета имела в Голландии. За полторы тысячи миль едва ли возможно покорить и рабов, а людей свободных тем более нельзя покорить на таком расстоянии. О других государях не стоит и говорить; они недостойны считаться серьезными вашими врагами, и я думаю поэтому, что Франция должна воскресить свои надежды, возвысить свое положение. Вы объявили Европе, что не предпримете больше завоеваний, но вы имеете право предложить выбор между несколькими возмутителями и целой нацией».
Эта речь, хотя и противоречила самой себе в некоторых частях, однако же обличала намерение Бриссо совместить три роли в одной и привлечь к себе разом три партии Собрания. В своих философских принципах он принимал язык умеренности и повторял выражения Мирабо против законов об экспатриации. В своих нападках на государей он раскрывал народу коварство короля. Наконец, обвиняя дипломатию министров, Бриссо стремился к внешней войне, выказывая при этом энергию патриота и предусмотрительность государственного человека, потому что знал, что первым актом войны будет объявление короля изменником.
Кондорсе, друг Бриссо, подобно ему пожираемый честолюбием, сменив его на трибуне, лишь комментировал его. Как и Бриссо, он закончил приглашением державам высказаться за или против конституции и потребовал обновления дипломатического корпуса.
Было понятно, что вполне сформированная партия захватывает трибуну и предъявляет права на господство в Собрании. Бриссо был душой интриг в этой партии, Кондорсе — философом, Верньо — оратором. Верньо взошел на трибуну, окруженный обаянием своего чудного красноречия, молва о котором намного опередила его. Взоры Собрания, молчание на всех скамьях — все это возвещало одного их тех великих актеров революционной драмы, которые показываются на сцене только для того, чтобы насладиться популярностью, собрать рукоплескания — и умереть.
Верньо, уроженец Лиможа, адвокат из Бордо, обожал революцию как возвышенную философию, которой предстояло очистить целую нацию без всяких жертв, кроме предрассудков и тирании. У Верньо имелись теории, но вовсе не было ненависти; наличествовала жажда славы, но не честолюбие. Сама власть казалась ему чем-то слишком вульгарным, чтобы ее добиваться. Властью ради нее самой он пренебрегал, а если домогался ее, то только из-за своих идей. Слава и потомство составляли две цели помышлений Верньо. Он всходил на трибуну только для того, чтобы с высоты ее встать лицом к лицу с тем и другим; впоследствии он то же самое увидел с высоты эшафота. Верньо устремился в будущее, оставаясь молодым энтузиастом, бессмертным в памяти Франции; некоторые несовершенства личности оказались смыты его благородной кровью.
«Существуют ли обстоятельства, — задался он в самом начале своей речи вопросом, — в которых естественные права человека могли бы позволять нации принимать любые меры против эмиграции?» Не найдя ответа на свой вопрос, Верньо высказывается против этих мнимых естественных прав и признает выше всех прав индивидуальной личности право общества, которое совмещает их все в себе и господствует над ними, как целое господствует над частью. Он ограничивает политическую свободу правом гражданина делать все, лишь бы только он не вредил отечеству; но тут Верньо и устанавливает ее пределы. Без сомнения, человек обладает правом отрекаться от отечества, в котором он родился и к которому относится как член к телу, но такое отречение является изменой. Она разрывает договор между этим человеком и нацией. Нация не обязана более покровительствовать ни его собственности, ни его личности. Верньо доказывает, что общество придет в упадок, если откажется от своего права удерживать тех, кто покидает его во время опасности. Но что будет, если эмигрант перестанет быть беглецом и сделается врагом, если массы ему подобных окружат нацию сетью заговоров? Неужели эмигрантам будет дозволено нападать, а добрым гражданам — запрещено защищаться?
«Нам говорят, — продолжал Верньо, — что эмигранты не имеют никаких дурных намерений против своего отечества: это не более чем просто путешествие. Где легальные доказательства фактов, которые приводятся против них? Когда вы представите эти доказательства, тогда будет время наказать виновных… О вы, которые говорите подобным образом! Зачем вы не были в сенате Рима, когда Цицерон обвинял Катилину, вы и тогда также потребовали бы легальных доказательств! Я воображаю, как бы он был этим смущен. Пока он стал бы искать доказательства, Рим бы разрушили, Каталина вместе с вами царствовал бы на развалинах. Легальные доказательства! А сообразили ли вы, сколько крови они будут стоить? Нет-нет, предупредим наших врагов, примем строгие меры, освободим нацию от непрерывного жужжания кровожадных насекомых, которые беспокоят и утомляют ее.
Каковы же должны быть эти меры? Надо сначала направить удар на имущество отсутствующих. Скажут, что эта мера слишком мелка. Какое нам дело до ее крупного или мелкого значения? Речь идет только о ее справедливости. Что же касается дезертировавших офицеров, то их участь записана в Уголовном кодексе: это смерть и позор! Французские принцы еще более виновны. Приглашение возвратиться на родину, с которым вам предлагают обратиться к ним, не удовлетворит ни вашей чести, ни вашей безопасности. Говорят о глубокой горести, которой будет проникнуто сердце короля. Брут умертвил своих детей, преступных перед отечеством! Сердце Людовика XVI не будет подвергнуто такому жестокому испытанию. Если эти принцы, дурные братья и дурные граждане, отказываются его слушаться, то пусть он обратится к сердцу французов: там он найдет, чем вознаградить себя за потери». (Рукоплескания.).
