Владислав Петров - Всякий, даровитый или бездарный, должен учиться… Как воспитывали детей в Древней Греци
Денег Исократу в любом случае хватало — он делал отличную коммерцию на своих отношениях с сильными мира сего. Платон или, скажем, Аристотель, известный щеголь, тоже не ходили в рубище и были, хотя бы стараниями учеников, людьми обеспеченными, но рядом с Исократом они выглядят нищими. Направляемые греческим правителям послания Исократа, в которых лесть была перемешана с советами — а сочинял он их во множестве, — оборачивались для него серьезными денежными призами. Один Никокл, царь Саламина на Кипре, подарил ему двадцать талантов за панегирик своему умершему отцу Эвагору, а это ни много ни мало около тонны серебра… Исократ ничуть не стеснялся своего богатства и вел роскошный образ жизни, чем вызывал как нападки многих философов, склонных к определенного рода аскетизму, так и клевету завистников.
Нам трудно понять, чем же так поразил Исократ и современников афинян, и превозносивших его римских ораторов, но все же попробуем представить, что до Исократа «не существовало ни порядка в расположении слов, ни ритма в завершении фраз»{158}. Речи того же Горгия были прерывисты, присутствие композиции в них ощущалось слабо, они увлекали слушателей, но, записанные, не могли увлечь читателей. В то же время текст Исократа течет плавно, все периоды в нем звучат как законченные музыкальные фразы. При этом он избегал напыщенности, которую греческая прозаическая литература классического периода заимствовала из поэзии, и пользовался приемами, вполне применимыми в живой речи.
Недаром считается, что с Исократа во многом начинается античная художественная проза. «Великий оратор и превосходный учитель… в четырех стенах своей школы он завоевал такую славу, какой, по моему мнению, после него не достиг никто. Он и сам прекрасно написал много сочинений, и других этому научил. Во всем разбираясь лучше, чем его предшественники, он первый понял, между прочим, что и в прозаической речи также следует соблюдать, не сбиваясь на стих, определенную меру и ритм»{159}, — пишет Цицерон.
Любое выступление, по Исократу, должно обязательно состоять из четырех частей и содержать введение, необходимое для привлечения внимания слушателей, изложение сути предмета, опровержение доводов оппонентов и заключение, в котором делаются выводы и подводится итог сказанному. В школе учили создавать периоды с четкими конструкциями; ученикам предлагалось усвоить разницу между различными стилями; под руководством самого Исократа и других преподавателей велась упорная работа над использованием слов, вплоть до того, чтобы избежать стыка гласных в конце одного слова и в начале следующего. Все это для того, чтобы речь лучше воспринималась и проникала в самое сердце слушателей.
Из педагогических взглядов Исократа любопытно его отношение к физической культуре, идущее несколько вразрез с взглядами, принятыми у его современников. Он, разумеется, признавал за ней важную роль, но это была роль служебная, обеспечивающая условия для умственного образования. «Меня всегда удивляло, — пишет он, — что на праздниках и состязаниях атлетов победителю в борьбе или в беге присуждают большие награды, а тем, кто трудится на общее благо, стремясь быть полезным не только себе, ни наград, ни почестей не воздают, хотя они более достойны уважения, ибо атлеты, даже если они станут вдвое сильнее, пользы не принесут никому, а мыслящий человек полезен всем, кто желает приобщиться к плодам его мысли»{160}.
Учившийся у софистов Исократ взял на вооружение и развил многие их приемы. Однако если софистам большей частью не было свойственно заботиться об истине (хуже того — словесной эквилибристикой они порой истину, подобно перчатке, выворачивали наизнанку), то Исократ считал, что риторика должна стать средством нравственного и политического воспитания. Не случайно свою программную речь он назвал именно «Против софистов».
Чем большую известность приобретала школа Исократа, тем больше у ее основателя появлялось желания влиять на политическую жизнь. Некоторые основания для этого он имел, поскольку числил в учениках цвет афинской политики. Исократ раз за разом обращается в своих непроизнесенных, но размноженных переписчиками «речах» к соотечественникам, призывая их объединиться в борьбе против персов. Центром такого объединения могли быть, по его мнению, и Афины, и Спарта, но затем появляется новый кандидат — Македония, и постепенно школа Исократа превращается в центр промакедонской партии и становится в оппозицию афинской демократии. Исократ видит в Филиппе II объединителя греческого мира и при этом надеется сохранить автономию Афин. Именно к Филиппу II он адресует последние свои сочинения.
Но надежды Исократа совместить несовместимое не оправдались. Прожив почти сто лет, он умер вскоре после битвы при Херонее, в которой македонцы разметали объединенную армию греческих полисов с Афинами и Фивами во главе.
Путевка в жизнь по-спартански
В то время как в Аттике учреждались при гимнаси-ях философские и риторские школы и юноши могли тут же, после занятий борьбой, гимнастикой, легкой атлетикой, приобщиться к глубинам философской мысли или же воспарить к высотам древнегреческой этики, их сверстники в Спарте вели совсем иную жизнь.
В четырнадцать лет юные спартанцы переступали очень важный по местным понятиям рубеж, за которым, согласно агогэ, начинался второй этап истинно гомейского воспитания. Переходный период из одного качества в другое занимал целый год. Начинался он ежегодным агоном, в котором, однако, для четырнадцатилетних к обычным состязаниям в силе и выносливости добавлялось еще одно: все члены агелы, достигшие соответствующего возраста, подвергались суровой порке у алтаря Артемиды Орфии (Ортии). Суть соревнования заключалась в том, чтобы дольше других выдерживать истязание. Причем происходило все в присутствии многочисленных зрителей, среди которых были и родители юношей.
Согласно Плутарху, «мальчиков в Спарте пороли бичом на алтаре Артемиды Орфии в течение целого дня, и они нередко погибали под ударами. Мальчики гордо и весело соревновались, кто из них дольше и достойнее перенесет побои; победившего славили, и он становился знаменитым. Это соревнование называли “диамастигосис”[14], и происходило оно каждый год»{161}.
Солон в уже известном нам диалоге, обращаясь к Анархасису, говорит: «…не смейся, если увидишь, как спартанских юношей бичуют перед алтарями, и они обливаются кровью, а матери и отцы стоят здесь же и не жалеют их, а угрожают им, если они не выдерживают ударов, и умоляют их дольше терпеть боль и сохранять самообладание. Многие умерли в этом состязании, не желая при жизни сдаться на глазах у своих домашних или показать, что они ослабели, ты увидишь статуи, поставленные в их честь средства государства. Итак, когда ты увидишь все это, не думай, что юноши безумствуют, и не говори, что они терпят мучения без всякой надобности, по повелению тирана или под давлением врагов. Законодатель спартанский, Ликург, конечно, сумел бы сказать тебе по этому поводу много разумного и объяснил бы, что он так терзает юношей не из вражды или ненависти к ним и не для того, чтобы истреблять молодое поколение, но полагая, что те, которые будут защищать отечество, должны быть сильными и презирать мучения. И даже без слов Ликурга ты поймешь, я думаю, и сам, что, попав в плен, такой юноша не выдаст тайн отечества, даже если враги будут его мучить, и с насмешкою будет переносить удары бича, состязаясь с бьющим его, кто из них первый устанет»{162}.
Павсаний в «Описании Эллады» уточняет: «Прежде приносили в жертву того, на которого указывал жребий, но Ликург заменил это бичеванием эфебов, и алтарь стал таким образом орошаться человеческой кровью. При этом присутствовала жрица, держа в руках деревянное изображение. Будучи маленьким по величине, это изображение было очень легким, но если бывает, что бичующие бьют эфеба слабо, щадя или его красоту или его высокое положение, тогда для жрицы это деревянное изображение становится тяжелым и она с трудом может его держать; она начинает тогда обвинять бичующих и говорит, что из-за них она чувствует тяжесть»{163}.
По-видимому, диамастигосис был отголоском человеческих жертвоприношений, совершавшихся в не столь далекие времена Артемиде — богине плодородия. После покорения Греции Римом, когда гомейского воинства уже не существовало, этот обычай, как ни странно, не только не исчез, но, потеряв первоначальный смысл, приобрел новые, совершенно изуверские черты, и римляне, охочие до кровавых забав, специально съезжались в Спарту, дабы насладиться столь необычным зрелищем бичевания «мальчиков… перед алтарем… порою и до смерти»{164}. Для зрителей перед храмом Артемиды даже воздвигли амфитеатр. «…Все отовсюду сбегаются ради этого зрелища…»{165} — пишет в «Жизни Аполлония Тианского» Флавий Филострат Старший (170–247), приближенный римской императрицы Юлии Домны.
