Иван Евдокимов - Левитан
Едва Левитан и Кувшинникова раскрыли зонты на задворках и начали писать ветряные мельницы, село переполошилось. Одна дурная крикливая бабенка с бессмысленно вытаращенными глазами, с куском хлеба в руке, дико выкрикнула:
-- Лихие господа приехали!
Левитан начал собираться в отъезд. Проходивший в Нижний Новгород пароход подобрал художников, отчаянно махавших ему огромной красной шалью и тиковой дорожной наволочкой. Ока померкла. Левитан грустно осматривал чужие берега. Нигде не тянуло пристать. Из Нижнего отправились вверх по Волге и добрались до Плеса. Маленький, тихий, красивый, поэтичный городок показался тем мирным уютным и теплым уголком, какого давно жаждала душа художника. На волжском берегу путешественники сняли две небольшие комнаты. Таланту Софьи Петровны было где проявиться. Охапка сена, два стола, два ковра, несколько скамеек -- и бивуак художников почти походил на зимний салон Кувшиниковой. Левитан лихорадочно раскладывался. Утром следующего дня Софья Петровна не слыхала, когда он выбрался за двери.
Исаак Ильич целыми днями бродил по окрестностям городка и бесконечному волжскому берегу, таская за собой нелегкие художнические принадлежности. Его манило развернуть зонт через каждые пять шагов.
Художник щелкал пружиной зонта. Софья Петровна садилась рядом под своим.
В Плесе люди немногим отличались от чулковских. Смотреть на художников, живущих по-своему, ие .похожих на коренных жителей, вышло много любопытных. Наблюдали издали. Базарным кумушкам достались свежие новости о новоприбывших, пересуды и потеха. Левитан быстро притерпелся, он научился не замечать дикого внимания, был полон собой, своими творческими замыслами.
Плес вдохновлял. Левитан уверовал, что все неясное, бродившее в душе он в силах выразить, передать красками и линиями. Еще недавно, в Саввиной слободе, на Оке, на пароходе сюда, он сомневался в этом, приходил в отчаяние, с отвращением озирался по сторонам, почти ничем не привязанный к жизни, готовый с нею без сожаления расстаться. В такие минуты Левитан бросал совсем работать, сознавал себя лишним, ненужным: существование без искусства становилось в тягость.
В Плесе Исаак Ильич открыл ту Волгу, какую создавало его художественное воображение с юности. Вторая поездка к великой русской реке оказалась удачной. В первое же лето он написал здесь картины: "Вечер. Золотой Плес" и "После дождя". Антон Павлович увидел их осенью.
-- Знаешь, -- сказал он Левитану, -- на твоих картинах даже появилась улыбка..
Утро, свет, солнце, легкий ветерок... Это лучшие часы для живописи. Исаак Ильич любил их. Самые дорогие, задушевные мысли, образы тогда вставали перед ним. Белый зонт Левитан складывал грустя: день кончался, и не все, не все еще было сделано в эти обидно короткие часы; зачем-то наставала ненужная ночь, когда краски спят и вымытые кисти просыхают в ведерке.
Рассвет заставал художника на ногах. В маленькой круглой коробочке из-под пудры лежала копейка -- талисман. Он хранил ее всегда в ящике для красок и брал с собой. Он всю жизнь по утрам не ходил, а почти бежал, как Алексей Кондратьевич Саврасов. Плес просыпался позднее художника. Вместе с ним вставала природа. Пели птицы, радуясь своему пробуждению. Плескалась в Волге рыба, ловила на золотой глади мошек, стрекоз, кузнечиков. Обманутые тишиной и гладью, они садились на воду и вдруг пропадали в глубине. Они хотели пить, впиваясь хоботками в воду, и не успевали напиться, погибая.
Кричали кулички и чайки на бурых и рыжих отмелях. Трава после ночной росы стояла острым ершиком. Словно вытянулись и выпрямились, помолодели деревья, каждый листок стал тугим и упругим, полным соков. Коршун кружил над левитановским белым зонтом, не узнавая крылатой диковинной птицы, неподвижно рассевшейся на земле и словно стерегущей кого-то.
Однажды на кровлю художника напали пчелы. В ясное, желтое, прозрачное утро, похожее на теплый мед в сотах, Левитан услышал странный певучий гул в ближней низине. Шум и гул нарастали, все густея. Исаак Ильич с недоумением посмотрел кругом. Но не успел он все оглядеть, как воздух потемнел, совсем близко раздалось мощное жужжание, по зонту словно застучали крупные градины. "Пчелы!" -- пронеслось в сознании, и художник прижался к мокрому лугу. Жужжание уже оглушало, оно поглотило все другие звуки, не слышно было куликов, чаек, звонкоголосых ласточек. В глазах Левитана почернело. Пчелы летели густо, плотно, садясь на вздрагивающий от тяжести зонт. Исаак Ильич лежал не шевелясь, будто придавленный. Зонт подрагивал, и это было страшно. Левитан боялся, что зонт не выдержит и упадет на него. Художник почувствовал приближение привычной тоски. Надвигалась смерть... Она висела над головой. Тысячи пчелиных жал могли сейчас вонзиться в слабого и беззащитного человека. У Левитана стучали зубы, как на морозе. Протекли мгновения, но, казалось, время тянулось медленнее, чем всегда. Исаак Ильич закрыл глаза. Вдруг где-то раздался выстрел. Зонт сильно качнуло. Пчелы снялись -- и черная туча рассеялась.
Левитан поднялся с земли, вытирая холодные капли пота со лба, расстегнул ворот рубашки: он душил. И сразу Исаака Ильича охватило ликующее чувство освобождения от беды и восхищение перед мудрой природой. Она создала самое совершенное из насекомых -- пчелу. Рождаются молодые пчелы, старый дом им тесен, они ищут нового жилья, и рой улетает. Вечным, таинственным, великим повеяло на художника. Невольно для самого себя, уже забывая о пронесшейся угрозе, Левитан сохранил в сердце навсегда очарование грозного полета пчел.
Первые утренние часы Левитан работал в одиночестве. Потом приходила со своим зонтом Софья Петровна. Они перекочевывали о места на место, забредали далеко, возвращались в сумерках, усталые и удовлетворенные удачным днем.
В Плесе нравилось Исааку Ильичу все. Казалось, свежих впечатлений хватит здесь на всю жизнь. Когда любишь -- преувеличиваешь. На окраине города стояла одинокая старинная деревянная церквушка со звонницей. Она доживала свой век, никому не нужная. За ветхостью служить в ней было опасно. Древнюю церквушку Левитан заметил в день своего приезда в Плес и сразу очаровался ее оригинальной архитектурой. Маленькая, удивительных пропорций, с двухскатными крутыми крышами, она была созданием талантливой плотничьей артели, какие обстраивали избяную, церковную и мирскую Русь лет четыреста--пятьсот назад.
Вскоре Исаак Ильич пришел к приходскому священнику, прося разрешения сделать этюд церквушки снаружи и внутри. Ржавый замок давно не отпирали. На другой день Левитан явился с пузырьком подсолнечного масла. Священник, посмеиваясь, экономно покапал в замочную скважину, на дужку, и сказал:
-- Помазание елеем... Ваше рвение да будет угодно Флору и Лавру, во имя коих созидался сей храм...
Но все-таки пришлось звать слесаря. Замок загремел и развалился, как сломанный крендель. Только с приходом мастера Исаак Ильич вступил внутрь помещения. Здесь, как и снаружи, на всем, сверху донизу, словно мелкая сизая шерстка, был мох, плесень; почернелые образа с еле проступающими ликами. Пауки покрыли своими искусными серыми вуалями; кое-где стоял кривой древний подсвечник, резной, крашеный, в каплях воска. Левитан втянул какой-то особый запах, смешанный с сыростью, точно древний ароматный ладан не рассеялся через столетия, впитался в дряхлые стены и запоздало благоухал.
Исаака Ильича оставили одного. Он стал писать, волнуясь, представляя себе отдаленных временем людей, когда-то заполнявших церквушку. Софья Петровна пришла позже. Ее охватило желание оживить этот старый некрополь, зажечь в нем огни, накурить ладаном. Левитан увлекся. Он понимал, как
художник, всю декоративную прелесть совершаемого обряда в такой древней руине.
Священник сначала не соглашался служить в опасном месте. Художники настаивали. Наконец он позвал дьячка. Старики служили обедню для двух любопытных людей. Было все по порядку. На старой звоннице сторож зазвонил в маленький древний колокол.
Под карнизами спокойно жили голуби. Небывалый звон вспугнул их. С шумом и резким треском крылышек взвились выше единственной главки на церквушке и стали кружиться вокруг нее. Священник и дьячок, оба дряхлые, желтые, с чахлыми голосами, всем своим видом подходили к общему запустению. Батюшка не пожалел ладана для заказной обедни. Густыми, завивающимися облачками плыл дым из кадила, словно в нем жгли бересту. Огарки полупудовых свечей чадили в нескольких подсвечниках. Заказчики просили, чтобы риза на священнике была самая древняя, какую только можно достать в Плесе. Священник перерыл всю свою ризницу, нашли ризу столетней давности, из золотой, потускневшей парчи.
Уже в самом начале обедни, при первых возгласах, Левитан заволновался. Софья Петровна заметила на глазах его слезы. Вдруг он наклонился к ней и стал расспрашивать, как и куда ставят свечи. Батюшка и дьячок служили, косясь на удивительного богомольца, который ни разу не перекрестился, но бродил у иконостаса с пучком свечей и ко всем образам ставил их. Щеки Левитана заалелись. Он конфузился улыбающейся Софьи Петровны и старался смотреть мимо нее.
