Найджел Клифф - В поисках христиан и пряностей
Корабль осторожно продвигался между подводными скалами у входа в гавань, его паруса – в обычном изъявлении почтения султану – были спущены, и едва он причалил, на борт поднялись чиновники обыскать пассажиров и команду. Купцы, естественно, пытались уклониться от уплаты налогов, пряча свои товары в самых странных местах: одна группа христиан, похвалялся путешественник, «уберегла немалую часть того, что привезла, спрятав его в свинине, которая превыше всего им отвратительна» [235].
Даже ветшая и осыпаясь, Александрия продолжала торговать пряностями, шелками и рабами, а с падением Константинополя начала возвращать себе место центра торговли мирового масштаба. Это был беспорядочный, многоязычный портовый город. По одну сторону массивного каменного мола, который когда-то вел к Фаросу, итальянские склады были заполнены восточными товарами, ожидавшими отправки в Европу, по другую его сторону располагалась отдельная гавань, отведенная мусульманам. Противостояние между двумя группами временами выливалось в кровавые стычки, обычно общая погоня за прибылью помогала поддерживать неприязненное перемирие.
Выбравшись на шумные улицы, агенты подыскали уместно неприметное жилье. Их маскировка пока срабатывала, но они быстро обнаружили, что в душном климате Александрии обмениваются не только товарами, но и болезнями. Пока они потели и метались в тисках нильской лихорадки, чиновник султана списал их как умерших и реквизировал их мед, на который в Северной Африке был большой спрос. К тому времени, когда они оправились, он уже его продал, и парочка, вернув себе деньги, какие смогла, поспешила покинуть город.
Местность за стенами Александрии была низинной и голой, если не считать встречавшихся иногда рощиц финиковых пальм. Из зарослей тростника выскакивали рыбаки требовать денег за безопасность на дороге, и ночью парочка урывками спала на голой земле, прижимая к себе немногие уцелевшие пожитки. Наутро они отправились в путь снова: от порывов ветра шевелились барханы, а от пыли невозможно было разглядеть дорогу. Наконец перед ними выросли минареты Розетты в устье Нила, и они наняли фелуку, узкое палубное судно с треугольным парусом, чтобы подняться вверх по реке. Время они коротали, высматривая притаившихся в камышах крокодилов и загадочные памятники, которыми были усеяны берега, или наблюдали за египтянками, которые, сняв длинные синие юбки и повязав их на голову, с поразительной быстротой переплывали реку. На закате матросы зажгли пирамиды фонарей, привязали к парусам позвякивающие колокольчики и развлекались, посылая в ночное небо подожженные стрелы.
Когда они приблизились к Каиру, из пустыни перед ними возникли настоящие пирамиды – точно высеченные великанами горы. Даже тогда путешественник не мог удержаться и не осмотреть их. В XVI веке англичанин Джон Сэндерсон отправился в Египет на охоту за мумиями: вместе с несколькими полностью сохранившимися экземплярами он привез домой 600 фунтов ломаных мумий на продажу лондонским аптекарям и «одну маленькую кисть руки своему брату архидьякону Рочестера» [236]. В компании двух друзей-немцев он заполз в погребальную камеру фараона в пирамиде Хеопса, залез в саркофаг без крышки и полежал внутри «забавы ради» [237]. Вскоре после того итальянец Пьетро делла Валле вскарабкался на вершину пирамиды и высек свое имя и имя своей возлюбленной в камне. Как любому другому иностранцу, ему заморочили голову проводники, утверждавшие, будто умеют расшифровывать иероглифы, – традиция, уходящая корнями в античность [238].
Каир – от арабского аль-каира или «Победоносный» – поражал европейцев еще более своих античных предшественников. Город был громадным. «Ясно утверждают, не знаю, справедливо или нет, что в нем около двадцати четырех тысяч мечетей» [239], – писал Мартин Баумгартен. Многие мечети могли похвастаться библиотеками, школами и больницами, где лечение было бесплатным и где, чтобы утешить страдания больных, играли музыканты. Все они были построены из белого камня (отдельные блоки были принесены с пирамид), который при ярком свете слепил глаза и почти выбеливал замысловатую резьбу растительного орнамента и каллиграфических надписей, покрывавшую все поверхности. С наступлением ночи минареты, с которых, как сообщал Баумгартен, муэдзины «день и ночь в определенные часы издают странный, громкий и варварский шум», были подсвечены лампами и факелами. Немец утверждал также, что город мог похвалиться десятью тысячами поваров, большинство из которых занимались своим ремеслом в лабиринтах устланных тростником переулков, по которым ходили с котлами на головах, на ходу приправляя свои блюда соусами. Он приводил и другую чрезмерно преувеличенную, но не столь внушительную статистику: на улицах Каира было бездомных столько, сколько жителей в Венеции.
Каир разросся в самый оживленный и самый прогрессивный город исламского мира. Тут собирались турки, арабы, африканцы и индийцы. У итальянских купцов тут была собственная колония, равно как и у греков, эфиопов и нубийцев. Копты, местные египетские христиане, совершали свои обряды в древних церквях, и тысячи евреев собирались в синагогах. Мусульманские властители взирали на сотни блюд, расставленных на богатых коврах, пока их многочисленные жены ждали в верхних покоях, укутанные в шелка, надушенные ароматическими мазями и притираниями, выглядывая через решетчатые окна на жизнь улиц внизу. Историк Ибн Хальдун осыпал любимый город цветистыми похвалами: Каир, писал он, был «столицей мира, садом вселенной, местом встреч народов, людским муравейником, вершиной ислама, средоточением могущества и власти» [240]. Увиденное в снах, чрезмерно восхищался он, «превосходит реальность, но все, что ни привиделось бы о Каире, не способно даже приблизиться к правде» [241].
К Каиру агенты подъехали на ослах (только высшие чиновники могли въезжать в город верхом на лошадях) и проехали под увенчанной башнями с минаретами аркой Баб-Зувейла, высоченными главными воротами города. О приезде важных гостей возвещала дробь, выбиваемая барабанщиками, сидевшими высоко в сторожке, но паре португальцев был оказан более обыденный прием: ливень грязи, щебня и плесневелых лимонов, которыми швырялись каирские мальчишки.
Они проследовали за напирающей толпой по улице Муиз, запруженной главной артерии города. На полпути по ней среди богато украшенных мечетей-усыпальниц, построенных жаждущими вечности богачами, располагались источники большей части богатств Каира: кипящие жизнью государственные рынки пряностей и благовоний. Лавки благовоний были заставлены стеклянными сосудами с желтовато-коричневыми притираниями и бальзамами, приготовленными из ароматических смол. Лавки пряностей полнились мешками и бочками, ряды которых уходили далеко в полутемные помещения, где купцы взвешивали драгоценные субстанции на точно откалиброванных весах: на жаре запах ароматических листьев, семян и корней казался почти удушающим.
Португальцы держались пыльных боковых улочек, уворачиваясь от верениц ослов, которые либо стояли, либо тащились за погонщиками на базар и обратно. Португальцы нашли скромное жилье (надо думать, не обошлось без вездесущих зазывал) и начали планировать следующий этап своего путешествия. Довольно скоро они познакомились с группой купцов из Феса и Тлемсена, тех самых североафриканских городов, где служил когда-то да Ковильян. Купцы направлялись в Аравию и саму Индию, и ловкий да Ковильян сумел уговорить их – на их собственном диалекте – взять с собой его и его спутника.
Теперь на дворе стояла весна 1488 года, почти год прошел с тех пор, как лазутчики покинули Португалию. Верблюды были оседланы и нагружены, и длинный караван тронулся в путь – после обстрела мальчишек у ворот – к порту Тор на берегу Красного моря. Трясясь и покачиваясь на своих шумных вонючих скакунах, португальцы пересекли каменистую и плоскую Синайскую пустыню, затем гряду голых гранитных гор, сверкавших на солнце, точно смазанные маслом, а после преодолели отрезок пути по прибрежной тропе, столь узкой, что временами приходилось пускать верблюдов по воде. Из пищи они получали твердые, дважды запеченные сухари, сухой сыр и соленые бычьи языки, и им приходилось раскошеливаться на воду, кишевшую красными червями. Среди финиковых плантаций на них напали разбойники, которые забрали их провиант и откупаться от которых пришлось серебром. Погонщики верблюдов и мулов то и дело повышали цену, а если кто-то возмущался, то гнали свою скотину прочь – со всей поклажей купцов. Двое португальцев почти не спали со страху: к концу пути они едва не падали с верблюдов от усталости и их преследовали галлюцинации, будто чьи-то руки хватают их последние крохи еды.
