А. Мейкок - История инквизиции
То же самое относится и к ереси. Потому что Церковь имеет свою власть лишь над теми, кто сохраняет веру и признает авторитет Церкви. Формально (в отличие от материального) ересь – это добровольное отречение от одного и более канонов веры; она призывает к отрицанию того, что многие считают истиной. Таким образом, становится понятно, что неверный, верящий в Бога человек, формально не является еретиком, равно как и схизматик вовсе не обязательно еретик. Как заметил мистер Маллок, «святых и истинно смиренных людей, не знающих Церкви или истинно верящих, но отрицающих ее, она отдает на безграничную милость Божью, но если она узнает об этих людях, то не может сказать о них ничего определенного… Ее анафемы бывают направлены лишь на тех, кто намеренно, с открытыми глазами, отрицает ее… И этих людей Церковь обвиняет – не за то, что они не видят истинности ее учения, а за то, что, зная это, они продолжают намеренно закрывать на это глаза. Они не станут повиноваться даже тогда, когда знают, что должны это делать».[104] Однако совершенно ясно, что придерживаться или не придерживаться еретических взглядов – это личное дело каждого человека, о котором миру вообще не стоит знать, и которое мир не должно интересовать. Лишь однажды в Средние века Церковь торжественно поклялась искоренить ересь, а государство объявило ересь преступлением.
Однако в этом случае мы вновь сталкиваемся с фактом, что Церковь de internis non judicat; она не судит людей за мысли. Простое отрицание веры, не сказывающееся на поведении или речи человека (если предположить, что такое вообще возможно), не может принести вреда никому, кроме человека, о котором идет речь. И если бы средневековая ересь, по сути своей, была столь слабой и нереальной, ни Церковь, ни государство не обратили бы на нее ни малейшего внимания.
Разумеется, на самом деле все обстояло совсем иначе. Было бы сущим трюизмом сказать, что в Средние века религия была гораздо более важным делом для людей, чем сейчас. Однако вы не сможете получить представление о вещи в целом, если будете наблюдать за ней через микроскоп. Мы должны очень четко представлять себе значение слова «религия». В религии Средних веков – ив ортодоксальной, и в еретической – не было ничего неопределенного. Она была четкой, согласованной, хорошо разработанной и логичной. Это была карта, с помощью которой человек выбирал себе направление в жизни; она влияла на его мнение, характер и поступки. Религия формировала его суждения и снабжала фундаментальными принципами, которых он старался придерживаться. Обратите внимание на тот факт, что мы говорим о религии вообще, а не об ортодоксальном католицизме в частности. Благодаря дуалистическому принципу, альбигойская ересь представляла из себя непоколебимую систему этики и веры.
Причины организованного подавления ереси мы уже достаточно обсуждали в предыдущих главах. Сейчас мы должны обратить внимание на то, что формально преступление состояло лишь в том, что человек придерживался определенных взглядов, а потому причиной преследования была не сама ересь, а то, как она влияла на действия и речь еретика. Больше того, поскольку разум среднего средневекового человека был гораздо более логичным и научным, чем человека современного, более реалистическим и умиротворяющим, то эти утверждения соответственно еще более пагубны и разрушительны. Ересь не могла быть безобидной, потому что исповедующий ее человек отличался логикой, впрочем, должно быть, хорошо, что люди редко в своих поступках руководствуются только логикой.
Итак, факт остается фактом: ни одна точка зрения не может быть преступной, однако на точку зрения можно смотреть как на нечто опасное из-за последствий, к которым она может привести. Вы не можете арестовать человека лишь за то, что он считает установившуюся монархию омерзительной, но если вы увидите его бродящим возле Букингемского дворца с бомбой в руках, то непременно – и справедливо – заподозрите что-нибудь нехорошее. Однако давайте предположим, что вы верите в святые права королей – помазанников Божьих, а потому не согласитесь ни с кем, кто придерживается иных точек зрения. Еще предположим, что ваша решимость доказывать это преодолевает даже естественную заботу о личной безопасности правящего монарха, а потому вы уверены, что бомба – это в первую очередь отрицание святых прав короля. Вот тогда вы и сделаете неправильный вывод. Даже если вы увидите, как обвиняемый бросает бомбу, даже если вы найдете неопровержимое доказательство против преступника, вы, с точки зрения закона, не можете считать его более чем подозреваемым. Вы можете полностью доказать лишь то, что видели; можете доказать, что человек виновен в поступке, свидетельствующем о том, что он не верит в святые права королей. Разум подсказывает вам, что это так. Но вы не знаете, что у этого человека внутри – вы можете только подозревать то, что он не верит в святые права королей, и, какими бы сильными не были ваши подозрения, вы не имеете права называть их доказательствами.
А теперь давайте расширим эту мысль. Предположим, вы узнали о существовании некоего общества, которое намеренно занимается отрицанием святых прав; постепенно вы узнаете больше – оказывается, членов этого общества отличают некоторые определенные черты поведения – к примеру, они обычно держат ножи в левой руке, а вилки – в правой. Заботясь о монархии вообще и о правящей монархии в частности, вы будете с подозрением смотреть на тех людей, чье поведение за столом выдает их эксцентричность. Вы будете подозревать этих людей в точности так же – только чуть в меньшей степени, – как подозревали человека с бомбой. Ни в одном случае у вас нет доказательств – одни лишь подозрения. Вы можете совершить ошибку и арестовать человека, действительно замышляющего что-то против монарха, однако – что наиболее вероятно – вы арестуете множество совершенно невинных людей, единственная вина которых состоит в том, что они держат вилку правой рукой.
Подозрение в ереси
Это грубая и, надо признать, довольно смелая аналогия, касающаяся обвинений в ереси, с которыми сталкивались инквизиторы. Однако она извлекает наружу наиболее важную проблему, помогающую понять, как работала Святая палата, – я имею в виду четкое и абсолютное различие между внешним актом и внутренним мышлением. Если человека вызывали к инквизитору, то это могло случиться лишь в том случае, если он сделал или сказал что-то такое, из-за чего его могли заподозрить в ереси. Возможно, он часто заходил в дома к людям, подозреваемым в ереси, или посещал культовые места еретиков, или получал еретические святые дары. Возможно, что-то в его поведении выдавало в нем приверженца ереси. Нам известен пример некоего Петера Гарсиаса, которого заподозрили в ереси, потому что его отец был манихейцем, мать – вальденсийкой, и, как говорили, он за два года не познал своей жены. В другом случае, во время агитации против духовных францисканцев, свидетель обвинил женщину в ереси по той причине, что она никогда не молилась Христу или Богоматери, а лишь Святому Духу. «Я не еретик, – сказал один подозреваемый в ереси инквизитору Гийому Пелиссу, – потому что у меня есть жена, я живу с ней и со своей семьей».[105]
Вообще-то, все люди, которых вызывали к инквизитору, формально считались всего лишь подозреваемыми в ереси. Доказательство того, что они говорили или делали что-то предосудительное, вовсе не служило доказательством их приверженности ереси. Однако было бы незаконным утверждать, что, преследуя ересь, инквизиторы придумывали бы какое-нибудь нарушение, объявляли бы его подозрением и наказывали бы за него человека. Из приведенного выше примера мы видим, что человека осуждали вовсе не за то, что он живет холостяцкой жизнью. Или в случае Петера Гарсиаса, даже если бы было доказано, что этот человек давно живет вдалеке от своей жены, Церковь ничего не смогла бы сказать по поводу такого поведения per se. Но этот факт лишь подтвердил подозрение. Всем известно, что альбигойцы осуждали браки и учили, что женщина с ребенком одержима дьяволом. Так что если вам попадался человек, точнее, пользующийся дурной славой католик, который вел себя как Гарсиас, вы, разумеется, начинали подозревать его в извращенных понятиях о браке и в том, что он был одним из альбигойских «идеальных». Но это еще не доказательство. У вас есть лишь доказательство внешнего поведения, а не его мыслей, которое можно было получить лишь при добровольном признании обвиняемого.
В скобках хочу заметить, что эта идея о подозрении получила гораздо большее развитие в светских судах, чем в церковных. 20 декабря 1402 года парижский парламент осудил Жана Дюбо и Изабель, его жену, «по подозрению» в убийстве Жана де Шаррона, первого мужа Изабель. Жана приговорили к повешению, а Изабель отправили на костер.
Евреи и неверные
