Карина Кокрэлл - Мировая история в легендах и мифах
Такой серьезной размолвки с Клеопатрой у него еще не было. В ней тогда с особой силой проявилось то египетское, неудержимое, варварское. Это случилось три дня назад, и с тех пор он не бывал у нее, на своей вилле в Трастевере.
Римские аристократки судачили, что она «некрасива, черна, слишком низкоросла». Сговорившись, они не приглашали Клеопатру, официально — вдову собственного малолетнего брата (!), «бесстыдную наложницу» консула, в свои триклинии, но втайне жаждали о «кровосмесительной египтянке» все новых «сочных» сплетен. Цезаря все это забавляло и смешило. Но Клеопатру такое отношение задевало. И Цезарь вскоре заставил Рим заплатить за злословие. В храме Венеры появилась новая огромная статуя обнаженной богини. И при одном взгляде на нее столбеневшим римлянам становилось ясно, чье лицо и чьи соблазнительнейшие формы она воплощает…
Между тем, в пику «респектабельному дамскому обществу», царица Египта устраивала у себя изысканные эллинские «симпозиумы», на которые толпой валили сенаторы-аристократы — кто из любопытства к скандальной репутации хозяйки, о которой римские сплетники с упоением сообщали все новые небылицы и подробности, кто — с надеждой повлиять через нее на всемогущего Цезаря.
Зачастил к ней и Цицерон, стараясь заполучить в подарок ценные рукописи из Александрийской библиотеки, которые она ему якобы обещала. Царица сильно разочаровала оратора. Никаких рукописей от Клеопатры он почему-то не получил. Более того, царица совершила ужасное преступление, не улыбнувшись какой-то там особенно, по его мнению, остроумной шутке. Такое Цицерон не прощал никому. В итоге честолюбивый оратор написал в одном из своих писем друзьям, что «терпеть не может царицу»[97], и много чего еще добавил. Попадаться ему на острый, злой язык было неосмотрительно.
Клеопатра прекрасно знала о своей дурной репутации. Но ее забавляло эпатировать высокомерный Рим. Сплетники захлебывались сильно приукрашенными рассказами о совсем уж бесстыдных «мемфисских танцорах» обоего пола, сплетающихся обнаженными телами под монотонную музыку в непостижимый змеиный клубок перед гостями ее симпозиумов «и, поверите ли, все они — родные сестры и братья!»; о жестоких гладиаторских поединках ужасно воинственных чернокожих карликов, похожих на воплощение ночных кошмаров, отсекающих друг другу звериные головы метанием жутких заточенных дисков, настолько острых, что врезаются даже в мраморные колонны; о привезенных из Египта пряно пахнущих курениях, которые предлагали на пирах Клеопатры. Говорили, что один запах их заставлял забывать все плохое, словно это были испарения Леты[98], и наполнял счастьем лучше вина…
Упоминали также и о привезенных Клеопатрой искусных арфистках, и об актерах, замечательно — не хуже афинских — разыгрывавших «Антигону» на подмостках сооруженного для этой цели на вилле Цезаря летнего театра — уменьшенной копии Афинского. Но об этом говорили как-то вскользь, как бы между прочим. В общем, покинь «ужасная египтянка» Рим вместе со своей «разлагающей нравы» свитой, многие бы здесь ощутили явную потерю и скуку.
За несколько дней до мартовских ид
Накануне вечером у Клеопатры собирался один из ее симпозиумов. Царица, конечно, приглашала и Цезаря, но ему, как очень часто теперь случалось, помешали неотложные дела, на этот раз — в Остии. Среди пришедших были Цицерон, Кассий Лонгин, Лепид, Каска, Брут, Марк Антоний и еще много столь же высокопоставленных гостей. Пиршество продлилось, как обычно, до утра.
Когда вошел Цезарь, Клеопатра была в триклинии одна. Она полулежала на кушетке-лекте и со странной сосредоточенностью глядела перед собой.
Едва войдя, Цезарь сказал Клеопатре, что свидание их будет коротким, что у него мало времени, а вот на праздник Anna Регеппа он придет опять, ближе к обеду, и ей нужно быть готовой к очень серьезному разговору. В тот вечер Цезарю нужно было еще успеть на Марсово поле — наблюдать совместные маневры пехоты и конницы. Сказав об этом, он стал думать уже только о маневрах: его беспокоил левый фланг Марка Антония.
Потом приказал принести сына. Няньки вынесли заспанного Цезариона. Ребенок капризничал, тер раскрасневшееся лицо, ревел и отворачивался. Его спешно унесли — досыпать.
А женщина на кушетке-лекте, казалось, оглохла, совсем не двигалась и продолжала сосредоточенно рассматривать перед собой что-то невидимое.
Цезарь сел на лекгу напротив. На первый взгляд, Клеопатра была совершенно в порядке, и Цезарь не сразу понял, что она — пьяна.
— Сколько клепсидр ты отмерил сегодня для свидания со своей наложницей, о всемогущий Цезарь? Я успею принять ванну? И есть ли у нас время пройти в спальню, или это — неоправданная трата государственного времени, и ты пожелаешь меня прямо здесь? Примерно об этом, своими намеками, хотя и весьма остроумными, справлялся вчера твой красноречивейший из друзей.
Цезарь понял: вчера во время ее вечера произошло нечто, что довело Клеопатру до состояния, в котором он раньше ее никогда не видел. Он хмуро молчал.
— Ты зря придаешь значение словам этой тощей самовлюбленной Горошины[99]. Но если этому шуту надобен урок, он его получит.
— Речь не о нем. О тебе. Твои глаза, о божественный Цезарь, слепы так же, как и мраморные глаза твоих статуй! — Она заливисто, пьяно засмеялась.
Цезарь посмотрел брезгливо.
— Что с тобой?
— Твои сторонники и друзья, которых ты простил после Фарсала и возвысил, ненавидят тебя больше, чем кого-либо на свете. У тебя нет ни друзей, ни сторонников!
Она мгновенно изменила выражение лица и слегка подалась к нему:
— На пиру я весь вечер притворялась пьяной. А сама смотрела и слушала, смотрела и слушала… смотрела и слушала….
Она замолчала, словно забыла, о чем говорила.
— Твои друзья пили много и говорили без стеснения. И то сказать: чего стесняться египетской наложницы! — Она горько рассмеялась.
Он молчал. Сдерживаться было все труднее.
— Их взгляды… многозначительные намеки, недомолвки..! Они были похожи на заговорщиков. Они пили «за великого божественного Цезаря, разного Юпитеру», а сколько сарказма было в голосах! И потом — воодушевленно, словно шли на битву — пили: «за Римскую Республику», «за истинных граждан», за «дело народное»[100]. И — за «светлый день свободы Рима от варварства». О, все это без сомнения до экстаза щекотало их чувство риска. Куда там мемфисским танцам!
Цезарь сдерживался уже изо всех сил.
— Они смеются над твоими претензиями на царские регалии, на «божественность». Они считают тебя воплощенным злом. — Она безумно оглянулась по сторонам, словно в дальних углах триклиния кто-то прятался. — Ты — в опасности.
Это — враги. Ты должен упредить их и ударить первым! Взять сегодня же ночью, из их же постелей! Всех: Цицерона, Кассия, даже Марка Антония. И, конечно, Брута, особенно Брута!
Он ударил ее по лицу. И вышел, не обернувшись.
— Ты слон! Ты — слон на арене! Цезарь, вернись, мне страшно! — несся вслед безумный крик Клеопатры — не на греческом, на котором они обычно говорили, а почему-то на латыни, словно она надеялась, что так до него дойдет сильнее, что так она сможет вернее его остановить.
Цезарь уже сел в паланкин, его подняли, но тут же, словно что-то вспомнив, он заставил опять поставить паланкин на землю.
Вернулся. Клеопатра лежала вниз лицом на кушетке, вперив глаза в черно-белый мозаичный пол, словно сраженная наповал. Вокруг нее хлопотали рабыни. При его появлении они неслышно исчезли.
Он поднял Клеопатру за плечи, бережно усадил перед собой. Она подчинилась отрешенно, как набитая тряпьем кукла.
Поцеловал рассеченную губу, солоноватую от крови. Она по-детски всхлипнула.
— Прости меня, — сказал он. — Прости. И собирайся.
— Ты прав. Надо уезжать. Домой. Подальше отсюда. Ненавижу этот город. Здесь я никто. Здесь даже ты… не всемогущ.
Он предпочел пропустить ее слова мимо ушей.
— Да. Тебе нужно возвращаться в Александрию. И как можно скорее. У тебя меньше месяца, чтобы привести в Таре войско и корабли с зерном. Там я буду ждать тебя. Мы выступим на Парфию вместе. Завтра, сразу после заседания в Курии, я приеду к тебе, и мы обсудим все подробности кампании. И многое другое. Ты способна понимать, что я говорю?
Она только исступленно, радостно целовала и целовала его своими рассеченными губами, превозмогая боль.
— Скажи, ты правда спал в Азии с этой Эвноей, женой Богуда? Она была лучше, чем я? Говорят, у нее совершенно нет груди, одна огромная задница на длинных ногах. И она старуха, ей уже тридцать. Как ты мог?!
