Рустан Рахманалиев - Империя тюрков. Великая цивилизация
Этот возвышенный взгляд на цивилизацию, эта картина различных родов защиты, которые окружают человека в благоустроенных государствах, казалось, глубоко тронули собеседника Приска; строя софизмы на софизмах, он, вероятно, старался только заглушить в душе некоторые угрызения совести и изгладить из сердца кой-какие сожаления. На глазах у него навернулись слезы, и затем он сказал: «Законы римлян хороши, их государственный порядок также хорошо устроен, но дурные начальники колеблют и разрушают его».
Онегез был искренне предан своему повелителю, подтверждением тому описание Приском беседы Онегеза с византийским послом Максимином. Что касается внешней политики, то Аттила сначала строил ее на паритетных началах, а затем с явным превосходством: он хотел выгодных союзов и выполняемых обещаний. Ведение в этом духе дипломатических дел Аттила зачастую поручал Онегезу. Максимин убеждал Онегеза в том, что гуннам легко можно было бы заключить с византийцами прочный мир – мир, честь которого принадлежала бы исключительно его (Онегеза) благоразумию, что огромная польза, которую гуннский министр принес бы обоим народам, пролила бы на него и на его детей вечные благодеяния императора и всей его фамилии. «Каким же образом, – наивно спросил Онегез, – мог бы я удостоиться такой чести и как могу я быть таким самовластным миротворцем между вами и нами?» «Для того нужно только рассмотреть внимательнее, – отвечал посол, – все пункты, которые нас разделяют, все условия договоров, и взвесить все со свойственным тебе беспристрастием. Император будет совершенно согласен с твоим решением». «Но, – возразил Онегез, – это не относится к роли посланника, и если б я был таким, то руководился бы только одним правилом, приказаниями моего государя. Уж не надеются ли византийцы склонить меня своими просьбами к измене? Не думают ли они заставить меня обратить в ничто все мое прошедшее, всю мою жизнь, проведенную среди гуннов, забыть моих жен и детей, родившихся от них? В таком случае они очень ошибаются. Даже рабство у Аттилы было бы для меня приятнее, нежели почести и богатство в их империи». Эти слова, сказанные спокойным, но решительным тоном, не допускали более никакого возражения. Онегез, как бы желая смягчить суровость сказанного им, поспешно прибавил, что он был более полезен для римлян, находясь при Аттиле, а именно тем, что нередко укрощал его раздражительность.
Между тем на площади перед дворцом прогуливались послы других миссий в ожидании аудиенции или у самого Аттилы, или у его министра; они могли уходить, приходить, все рассматривать; им не мешал ни один страж. Здесь был и граф Ромул с товарищами по посольству, прибывшими в то же время из Рима от Валентиниана III; они прохаживались вместе с двумя секретарями Аттилы, Констанцием и Констанциолом, которые были паннонцы, и с Рустицием, который еще прежде явился с посольством Восточной империи, надеясь определиться в качестве писца в канцелярию гуннского императора.
В то время ничто не могло склонить Аттилу в пользу Западной империи: ему непременно нужно было получить или сирмийские сосуды, или ростовщика Сильвана. А дело было в следующем. При разрушении гуннами Сирмии один из секретарей Аттилы скрыл священные золотые сосуды и продал их в Италию Сильвану; Аттила, узнав о том, потребовал выдачи или вещей, или их владельца, и для успокоения Аттилы Валентиниан III отправил это посольство. Многие из присутствовавших жаловались на такое безрассудное упрямство варварского короля; тогда Ромул, которого все и всегда охотно слушали, как мужа, опытного в государственных делах, со вздохом сказал: «Да, удачи и могущество до того избаловали этого человека, что он не слушает и справедливых объяснений, если они ему не нравятся. Но надобно согласиться, что ни в Скифии, ни в другом каком-либо месте никто и никогда не совершал более великих дел в такое непродолжительное время: ставши обладателем всей Скифии, до островов океана, он сделал нас своими данниками, но теперь вот строит еще дальнейшие планы: хочет завоевать Персию». «Персию! – прервал один из присутствующих, – да каким же путем пройдет он из Скифии в Персию?» «Самым кратчайшим, – отвечал Ромул. – Мидийские горы недалеки от последних пределов гуннов; они знают это очень хорошо. Однажды, во время свирепствовавшего у них голода, так как нельзя было им получать хлеба из Римской империи, потому что в то время вели они войну с нею, двое из гуннских вождей попытались добыть себе хлеба из Азии. Углубившись в пустыню, они достигли топей, которые, по моему мнению, составляют Меотийское болото; потом, после пятнадцати дней ходьбы, прибыли к подошве высоких гор, перешли их и увидели себя в Мидии. Страна была плодородна; гунны занялись уже жатвой и собрали огромную добычу, как в один день пришли персы и своими стрелами затмили небо. Гунны, захваченные врасплох, бросили все на месте и, отступая назад долгой дорогой, увидели, что и новый путь привел их также на родину. Теперь предположите, что Аттиле пришла бы мысль возобновить этот поход: победить мидян и персов ему не будет стоить ни больших трудов, ни продолжительного времени, потому что ни один народ в свете не может противостоять его войскам». Римляне с любопытством, смешанным со страхом, следили за рассказом Ромула, посетившего столько стран и принимавшего участие в стольких событиях. Один из собеседников выразил желание, чтобы Аттила поскорее пустился в эту отдаленную войну и дал отдохнуть Римской империи. «Надобно опасаться, – сказал Констанциол, – чтобы, покоривши персов – а это будет нетрудно для него, – он не возвратился к нам, и уже не как друг, а как повелитель. Теперь он довольствуется золотом, которое мы даем ему как жалованье по его званию римского полководца; а когда покорит он Персию и Римская империя останется пред ним одна, неужели вы думаете, что тогда он пощадит ее? Ему уже и теперь досаден этот титул римского полководца, который мы ему даем, отказывая в титуле короля, и многие слышали, как он громко и с негодованием говорил, что у него есть рабы, которые стоят римских полководцев, а его полководцы стоят императоров». Этот разговор, в котором представители цивилизованного мира делились друг с другом своими мрачными предчувствиями, но, тем не менее, наперебой возвышали того, в чьих руках находилась гибель их отечества, был внезапно прерван. Подошел Онегез и объявил, что Аттила с этих пор будет принимать в качестве послов только трех сановников, и перечислил их имена. Послы заметили, что назначать таким образом известных лиц значило бы приводить их в подозрение у императора; Онегез отвечал на это коротко: «Это необходимо, а не то – война!» Таков был дипломатический язык гуннов.
Однако церемониал соблюдался. По случаю прибытия дипломатических миссий, как правило, устраивалось пиршество.
Зала пиршества была огромная, уставленная кругом стульями и маленькими столами, придвинутыми один к другому; за каждым столом могли усесться четыре или пять человек. Посередине возвышались подмостки, на которых стояли стол для Аттилы и ложе. На некотором расстоянии позади находилось другое ложе, убранное, как и первое, белой тканью и разноцветными коврами и похожее на ложе, используемое в Греции и Риме на брачных церемониях.
Как только вошли послы, кравчие подали им кубки, наполненные вином, которые они должны были выпить за здоровье Аттилы, это был ритуал, который непременно должен был исполнить всякий, прежде чем займет свое место.
Почетное ложе, поставленное вправо от подмосток, занято было Онегезом, а напротив него сидели двое сыновей Аттилы. Послы были усажены за стол, который стоял на левой стороне, т. е. был второй по значимости, и здесь высшее между ними место занимал один гунн знаменитого рода, по имени Берик, пользовавшийся большим уважением и обладавший множеством селений в Гуннии.
Эллак, старший сын Аттилы, занял место на отцовском ложе, но значительно ниже его, он сидел с опущенными глазами и в течение обеда держал себя чрезвычайно почтительно и скромно.
Когда все уселись, кравчий подал Аттиле кубок, полный вина, и он выпил его за здоровье одного почетного гостя, который тотчас же встал, взял также кубок из рук кравчего, стоявшего позади, и взаимно приветствовал Аттилу.
Затем следовала очередь послов, которые, также с кубками в руках, отвечали на императорское приветствие. Все гости были приветствованы один за другим, в порядке их сана, и ответствовали тем же; позади каждого стоял кравчий с кубком в руке.
По окончании приветствий вошли столовые прислужники с блюдами, наполненными мясом, и расставили их по столам; на стол Аттилы ставились блюда деревянные, и кубок его тоже был деревянный, тогда как гостям и хлеб, и различные кушанья подавались на серебряных блюдах, и их кубки были или серебряные, или золотые.
Гости брали кому сколько угодно с блюд, стоявших далее. После первого кушанья опять явились кравчие, снова начались приветствия, с той же церемонией по местам, начиная с первого до последнего. За вторым блюдом, состоявшим из разнородных яств, следовало третье приветствие кубками, во время которого гости, бывшие уже навеселе, опустошали свои кубки как нельзя добросовестнее.
