Сергей Беляков - Гумилёв сын Гумилёва
В новом письме Ахматова пытается заинтересовать Сталина пользой, которую может принести ее сын – перспективный ученый, которого уже в университете высоко ценят академик Стру ве и профессор Артамонов. По крайней мере о Струве Сталин хорошо знал. Письмо завершалось словами: «Иосиф Виссарионович! Спасите советского историка и дайте мне возможность снова жить и работать».
Обстановка в стране как будто способствовала успеху. Ежов и Фриновский доживали свои последние вольные дни, люди Берии стремительно вытесняли из НКВД людей Ежова. Начали пересматривать некоторые дела, исправлять ежовские «перегибы», пересматривать приговоры. Некоторые осужденные уже возвращались из тюрем и лагерей. Так, полгода спустя, в сентябре 1939 го, «за недостаточностью улик» будет оправдан и освобожден Орест Высотский. Но судьба Гумилева не была столь счастливой.
Письмо Ахматовой на этот раз не попало в руки Сталина. Мы не знаем, каким образом Ахматова пыталась передать Сталину письмо. В отличие от письма 1935-го свидетельств не сохранилось. О самом письме слышали Чуковская и Герштейн, но их представления о нем были столь туманны, что Чуковская, например, датировала это письмо 1938 годом, а Герштейн – 1940-м.
Теперь у Ахматовой не было влиятельных знакомых, к мнению которых прислушивались в Кремле. Пильняка расстреляли еще в апреле 1938-го. Не могла уже помочь и Сейфуллина: в августе 1938-го расстреляли ее мужа, литературного критика Валериана Правдухина. Так что «приватного» пути в Кремль, какой был еще в 1935-м, у Ахматовой не осталось. Значит, она должна была отправить письмо почтой, как поступали простые советские люди. Неудивительно, что Сталин этого письма так и не увидел. Оно попало в Особый сектор ЦК ВКП(б), затем – в секретариат Прокуратуры СССР, оттуда письмо направили в нижестоящую инстанцию, то есть к прокурору Ленинградской области. Это случилось в начале июня 1939-го, а в конце августа апрельское письмо Ахматовой поступило в Военную прокуратуру Ленинградского военного округа, где его подшили к делу Гумилева. Дело в установленный срок было сдано в архив, там его и нашли шестьдесят с лишним лет спустя. Так советская бюрократия похоронила письмо, на которое Ахматова так надеялась.
Пока письмо странствовало из прокуратуры в прокуратуру, судьба Гумилева была решена. Военная коллегия направила его дело в Особое совещание при НКВД. 26 июля это странное, не предусмотренное Конституцией учреждение постановило:
«Гумилева Льва Николаевича за участие в антисоветской организации и агитацию заключить в ИТЛ сроком на 5 лет, считая срок с 10 марта 1938 г.»
Такие же сроки получили Ерехович и Шумовский.
Ахматова узнает о приговоре в августе: «Август у меня всегда страшный месяц… Всю жизнь…» – признавалась она Лидии Чуковской.
Разошлись и судьбы студентоввостоковедов, членов мифической партии прогрессистов, за разговорами об истории лошади на Древнем Востоке готовивших покушение на товарища Жданова. Гумилева отправят в Норильск, в августе Ахматова будет собирать для него теплые вещи. Шумовского ждет сначала Архангельская область, а затем – Красноярский край. Николая Ереховича отправят на Колыму. Шумовский и Гумилев переживут освобождение и новый арест, защитят диссертации и станут докторами наук, а Ника Ерехович умрет в лагерной больнице 28 декабря 1945 года.
Впрочем, у этой печальной истории есть и послесловие, тоже довольно унылое. Еще около года продолжалась бумажная история заявлений и жалоб. Гумилев и Ерехович опротестовали приговор Особого совещания и направили жалобы в Прокуратуру СССР, неоднократно подавала жалобы и Лариса Дмитриевна Ерехович, мать Ники. Вплоть до сентября 1940-го оставалась надежда на пересмотр дела. В августе 1940-го в прокуратуру обращалась и Ахматова. Она была тогда не в опале, полгода назад Ахматову торжественно приняли в Союз советских писателей, ее книгу недавно выпустил «Гослитиздат». Только что Ахматову любезно принял сам Фадеев, он же вместе с Пастернаком выдвинул книгу Ахматовой на Сталинскую премию. Но визит в Прокуратуру СССР, если верить сопровождавшей Ахматову Эмме Герштейн, окончился так: «…дверь кабинета отворилась, показалась Анна Андреевна. А на пороге стоял человек гораздо ниже ее ростом и, глядя на нее снизу вверх, грубо выкрикивал ей в лицо злобные фразы. Анна Андреевна пошла по коридору, глядя вокруг невидящими глазами…»
28 сентября заместитель главного военного прокурора СССР дивизионный военюрист Афанасьев решительно отказался опротестовать приговор Особого совещания. Приговор от 26 июля 1939 года остался в силе.
ПАССИОНАРНОСТЬ И ПАСИОНАРИЯ
Каждый, кто хоть немного интересуется биографией Гумилева, знает, что именно в Крестах Лев Гумилев открыл (скептик скажет: «изобрел», «выдумал») пассионарность.
Еще в шестнадцать лет Гумилев поставил перед собой задачу, решением которой он будет заниматься большую часть своей жизни: «…откуда появляются и куда исчезают народы? Были финикийцы – и нет их. Французов не было, как таковые они появились в IX веке. Этносы Южной Америки вообще сформировались в то время, когда была молода моя бабушка…»
Ответ на этот вопрос как будто пришел в 1939 году, когда Лев ждал пересмотра своего дела в камере Крестов. Здесь, под нарами, Гумилев и открывает пассионарность: «Это слово вместе с его внутренним смыслом и многообещающим содержанием в марте 1939 года проникло в мозг автора как удар молнии. Откуда оно взялось – неизвестно, но для чего оно, как им пользоваться и что оно может дать для исторических работ, было вполне понятно: история любого этноса ложилась в колыбель описанной выше схемы, а отдельные зигзаги учитывались пропорционально их значению».
Озарение в тюремной камере – может быть, самое главное событие его жизни. Лев Николаевич рассказывал о нем охотно, на разные лады. Это не удивительно, ведь человек редко может слово в слово повторить одну и ту же историю. Гумилев вспоминал об этом событии уже на восьмом десятке, и даже потрясающая память не спасла его от неизбежной путаницы. Например, в беседе со Львом Варустиным Гумилев рассказывал, как он, к изумлению сокамерников («их было человек восемь»), выскочил из-под нар с криком «Эврика!». А в интервью комсомольскому журналу «Сельская молодежь» Гумилев утверждал, что оказался «в тюремной одиночке», где и размышлял об истории, чтобы не сойти с ума. Не только эти противоречия, но и легендарный характер самой истории, слишком напоминавший яблоко Ньютона и сон Менделеева, настолько смутили Сергея Лаврова, что он объявил озарение Гумилева мифом. По словам Лаврова, в Крестах Гумилев открыл лишь направление поиска, не более того.
Версия Лаврова противоречит словам самого Гумилева, который рассказывал об открытии пассионарности едва ли не в каждом интервью. Предположим, Гумилев присочинил, но есть же свидетельство Ирины Николаевны Медведевой-Томашевской. Она встретила Гумилева на Киевском вокзале в декабре 1944-го, и Лев с такой страстью рассказывал ей о своем открытии, что Томашевская сочла его сумасшедшим: «Поприщин… Поприщин», — повторяла она.
Как некогда Мандельштам не мог удержаться и, потеряв всякую осторожность, читал знакомым своего «кремлевского горца», так Гумилев не мог удержаться и делился своим открытием в самых неподходящих обстоятельствах с самыми неподходящими людьми. Уже в Норильске (1939-1943) Лев Николаевич рассказывал интеллигентным зэкам о своем открытии, но понимания не нашел. Нары в бараке Норильлага и перрон Киевского вокзала, по всей видимости, были не лучшей площадкой для дискуссий о новой научной гипотезе.
Но что все-таки Гумилев открыл в Крестах?
«…Я понял, что у людей существует особое качество. Я не знал еще, что это такое, я назвал его "пассионарностью" – стремлением к иллюзорным целям», — рассказывал он корреспонденту «Сельской молодежи» в 1988 году. Пространнее и богаче более раннее (ноябрь 1981 года) интервью газете Ленинградского государственного университета. Этот рассказ о рождении еще не теории, но только гипотезы намного информативнее, потому что в 1981 году Гумилеву еще не надоело отвечать на одни и те же вопросы, он еще не был избалован вниманием прессы, слава еще не стучалась в двери его ленинградской квартиры. Наконец, газета была адресована студентам и преподавателям одного из лучших вузов страны, поэтому Гумилев старался как можно точнее передать ход собственных мыслей, воспроизвести логику научного поиска. Интервью пролежало на полке шесть лет, его опубликовали только в 1987-м.
«Почему в одних странах бывает расцвет культуры, письменности, образования, а в другие эпохи он куда-то исчезает? (Как в Исландии, где сейчас нет неграмотных, но нет и крупных ученых, а там же в XII веке были записаны саги мирового значения.) Это явление обратило мое внимание, когда я был еще студентом. Я понял, что развитие каждого народа должно чем-то измеряться. Но измерять его количеством произведений искусства и литературы неверно, так как их создают не народы, а от дельные люди, исключения. Изучая историю народов, надо перейти к палеоэтнографии. Смотреть, как ведет себя весь народ. Мы здесь должны рассматривать не индивидуальности на фоне толпы, а систему из людей разного сорта. Как их делить? И так возникла моя идея, основанная на общем историческом материале. Я вдруг задумался: почему Александр Македонский пошел воевать в Среднюю Азию и в Индию, куда ходить было опасно и незачем? <…> Что гнало испанцев на Филиппины и в Америку в XV веке, когда Колумб открыл Америку? Они теряли в среднем 80 процентов личного состава – от болезней, голода, от сражения с туземцами. А 20 процентов возвращались, как правило, больными. <…>
