Жестокая память. Нацистский рейх в восприятии немцев второй половины XX и начала XXI века - Борозняк Александр Иванович

Мартин Брошат утверждал, что движение 1968 г. «не оставило значительных следов в процессе изучения национал-социализма» [412]. Но с Брошатом трудно согласиться, поскольку вне поля его внимания остались радикальные сдвиги в социальном сознании, прямо или косвенно связанные с выступлениями демократического студенчества. Ясное понимание преступного характера нацистского государства, неприятие любых поползновений к его реабилитации — все это вобрало в себя (пусть в огрубленной и упрощенной форме) реальные достижения западногерманской исторической мысли предшествующего периода. Тревоги и надежды старшего поколения отозвались в умах и сердцах молодежи.

Лутц Нитхаммер считает, что «взрыв 68-го» явился «подлинным прорывом в общественном мнении», который «открыл дорогу для дискуссий, для расширения сферы исторической памяти» [413]. «Новой фазой в общественной и политической жизни ФРГ» именует студенческое движение Ганс-Ульрих Велер. Стало ясно, отмечает он, что уже невозможно «добровольно вернуться в годы правления Аденауэра и Эрхарда с их затхлой мелкобуржуазной атмосферой, с их нечестным отношением к прошлому» [414].

Для Хайнца Буде и Мартина Коли — исследователей студенческого движения в Западном Берлине, существенны не «заблуждения и поражения» молодежи 1967–1968 гг.: «Значительно важнее то, что теоретические выводы и практические акции студентов привели к тому, что открылись новые темы научных исследований, новые поля дискуссий». И еще: то, что было тогда абсолютно новым, «стало сегодня привычным, повседневным кодом сегодняшней культуры» [415]. Немецко-американский историк Джордж Иггерс пришел к следующему выводу: «Прорыв к демократической, плюралистической историографии произошел в ФРГ только в 60-е гт.» [416].

«Мне кажется, — предполагала в письме (26 июня 1968 г.) Карлу Ясперсу Ханна Арендт, — что дети будущего столетия будут изучать 1968-й так же, как мы изучали 1848-й». Рихард фон Вайцзеккер, который был бесконечно далек от идеологии «студенческого бунта», считает: «Молодежный мятеж конца 60-х гг. привел, вопреки всем травмам, к углублению демократических общественных инициатив» [417].

Хотя наука ГДР находилась под идеологическим прессом, хотя исправно действовала система предусмотренных партийными цензорами умолчаний, хотя освещение проблемы преступлений империализма сопровождалось сведением к минимуму проблемы ответственности и вины немецкого народа, ученые Германской Демократической Республики все же добились неоспоримых успехов на путях исследования истории Третьего рейха.

Основными темами историографии ГДР 1960-х гг. стали связь нацистского режима с монополиями, агрессивная внешняя политика диктатуры, преступления гитлеризма в годы Второй мировой войны. В вышедшей в 1963 г. книге признанного авторитета в области экономической истории Юргена Кучинского была предпринята попытка дифференцированного подхода к группировкам германского монополистического капитала, каждая из которых, по мнению ученого, имела специфические интересы в сфере «большой политики». Одна из группировок представляла интересы угольной и металлургической промышленности и, по мнению Кучинского, была «наиболее агрессивной», поддерживая с самого начала нацистскую партию и нацистское движение. Другая группировка выражала интересы новых отраслей экономики — химии и электротехники и включилась в процесс поддержки Гитлера и извлечения военных прибылей несколько позже [418]. Установка Кучинского, позволявшая в некоторой мере отойти от предписанных свыше догм, получила развитие в работах Вольфганга Руге, Курта Госвайлера, Эберхарда Чихона, Лотты Цумпе, Вольфганга Блейера и других исследователей [419]. Особое значение имеет фундаментальный труд Дитриха Айххольца «История германской военной экономики» [420], который начал издаваться в 1969 г.

В Восточной Германии сложилась исследовательская традиция освещения тех сторон германской истории 1933–1945 гг., которым историческая наука ФРГ уделяла явно недостаточное внимание. Изучение экономических аспектов истории Третьего рейха оказало несомненнсиГвоздействие на западногерманскую историческую науку. Под влиянием марксистской историографии в научной литературе ФРГ началось обсуждение проблем взаимодействия фашистского режима с крупным капиталом. Осенью 1970 г. газета «Frankfurter Rundschau» поместила развернутый отзыв на монографию Айхгольца. Рецензент, опираясь на опыт ученых ГДР, советовал их западногерманским коллегам «выбраться из сюжетов военной и дипломатической истории и перейти к анализу проблем отношений государства и экономики при нацистском режиме» [421].

Значительное место в научной и политической жизни современной ФРГ занимают непрекращающиеся дискуссии о преступлениях вермахта на оккупированных территориях СССР, об участии немецких концернов-в эксплуатации и прямом уничтожении советских военнопленных и остарбайтеров. Но ученые ГДР приступили к разработке этой проблематики (прежде замалчивавшейся в ФРГ) еще несколько десятилетий назад.

«Исторической науке ГДР, — отмечал в 1976 г. Вольфганг Випперман, — принадлежит заслуга того, что она значительно интенсивней, чем западногерманские историки, давно уже занимается проблемой отношений национал-социализма и экономики, которая, безусловно, принадлежит к основным аспектам интерпретации Третьего рейха» [422]. Юрген Даниэль, сопоставляя развитие исторической науки двух германских государств, пришел к выводу, что в ГДР и в ФРГ существовали «односторонние подходы и пробелы», которые «вели к поляризациям, к утверждению крайних позиций, действовавших — и на той, и нй другой стороне — наподобие кривых зеркал» [423].

Но позитивнее процессы в историографии ГДР развивались в немалой степени вопреки идеологическому давлению. В 1962 г. (через 16 лет после выпуска!) на очередном пленуме ЦК СЕПГ была подвергнута форменному разносу книга Александра Абуша. Ее автору (не замедлившему выступить с покаянным заявлением) было предписано говорить впредь не о «ложном пути одной нации», но о «ложном пути одного класса». Речь шла, конечно же, о прежней правящей элите и только о ней.

Абуша обвинили в пропаганде так называемом Miseretheorie, т. е. в «чрезмерном» обличении реакционных прусских порядков, что оказалось неуместным в процессе утверждения позитивных начал как основы «рабоче-крестьянского германского государства». (Термин «deutsche Misere», т. е. «германское убожество», был общеупотребительным в лексиконе демократических и социалистических политиков XIX в. Фридрих Энгельс в июле 1893 г., адресуясь Францу Мерингу, именовал Пруссию «частицей общегерманского убожества». И там же: «При изучении немецкой истории, которая представляет собой одно сплошное убожество, я всегда убеждался, что лишь сравнение с соответствующими периодами истории Франции дает правильный масштаб, ибо там происходило как раз противоположное тому, что у нас» [424].)

В закрытой директиве отдела науки ЦК СЕПГ содержалось безапелляционное заявление о том, что «термин “ничтожество”, содержащийся в трудах Маркса и Энгельса», не может «характеризовать особенности германской национальной истории». Предлагалось неукоснительно «покончить с любыми проявлениями теории “ничтожества”» [425]. Заодно с Абушем вновь впал в немилость и Вальтер Бартель.