В. Сиповский - Родная старина Книга 3 Отечественная история с конца XVI по начало XVII
Этой силой была православная вера. Во имя ее и взывали к народу призывные грамоты. На защиту своей веры, своей святыни — церквей, икон, мощей — поднимался русский народ. Поляки становились в глазах всех православных «погаными нечестивцами и заклятыми врагами». Очистить родную землю от этих оскорбителей святыни и найти себе настоящего русского царя, надежного хранителя ее, стало теперь задачей лучших русских людей.
В начале 1611 года стала ополчаться вся Русская земля. Прокопий Ляпунов из Рязанской области уже шел к Москве; на пути к нему подходили отряд за отрядом ратные силы из разных городов и областей.
Поняли поляки, что на них собирается страшная гроза… Прежде всего принялись они за того, кого считали главным виновником народного движения. Михаил Салтыков и другие бояре, доброхоты польского короля, по приказу Гонсевского приступили к Гермогену.
— Ты по городам посылал грамоты, — говорил ему Салтыков, — ты приказывал им собираться да идти под Москву; отпиши им теперь, чтоб не ходили!
— Если ты и все изменники, — отвечал патриарх, — и королевские люди выйдете из Москвы вон, я отпишу к своим, чтобы вернулись назад.
Бояре настаивали, бранились, но патриарх непоколебимо стоял на своем. Тогда его стали держать в самом строгом заключении. Говорят, сам Гонсевский обращался к патриарху с грозной речью:
— Ты, Гермоген, главный зачинщик всего возмущения! Тебе не пройдет это даром. Не думай, что тебя охранит твой сан!
Но что значили все эти угрозы для доблестного старца, всегда готового пострадать за то великое дело, которому он служил?!
Страстная неделя в 1611 году в Москве
Недолго польские воины, занявшие Москву, ладили с москвичами. Военный люд в те времена считал все позволительным для себя, особенно в завоеванной стране, а на Москву поляки смотрели как на покоренный город. Сначала, при Жолкевском, они еще кое-как ладили с жителями, по крайней мере было мирно и тихо, хотя и тогда уже не было взаимного доверия. «Несколько недель провели мы, — говорит поляк Маскевич, очевидец событий, — с дружбой на словах и с камнем за пазухой». Поляки соблюдали величайшую осторожность. Стража стояла день и ночь у ворот и на перекрестках.
Гетман заблаговременно под благовидным предлогом разослал по разным городам московских стрельцов. Москвичи начали на поляков поглядывать очень недружелюбно.
Сойтись русскому человеку с поляком было очень трудно. Этому мешало не только различие религий, но и понятий. «В беседах с москвитянами, — говорит тот же очевидец, — наши, выхваляя свою вольность, советовали им соединиться с польским народом и также приобресть свободу; но русские отвечали: „Вам дорога ваша воля, нам — неволя. У вас не воля, а своеволие: сильный грабит слабого, может отнять у него имение и самую жизнь. Искать же правосудия по вашим законам долго: дело затянется на несколько лет. А с иного и ничего не возьмешь. У нас, напротив того, самый знатный боярин не властен обидеть последнего простолюдина: по первой жалобе царь творит суд и расправу. Если же сам государь поступит неправосудно — его власть: как Бог, он карает и милует. Нам легче перенесть обиду от царя, чем от своего брата, ибо царь — владыка всего света“».
При таком различии во взглядах трудно было московскому человеку поладить с поляками. Притом польские воины нередко на деле показывали, что не различают свободы от своеволия, а когда их корили за какую-нибудь некрасивую проделку и говорили, что так поступать грешно, то разгульные жолнеры, случалось, развязно отвечали:
— Нагрешим да исповедуемся; а у наших духовных отцов есть из Рима такое отпущение, что хоть черта съешь — и тот грех простится!
Скоро своеволие поляков стало уже очень заметным. «Наши, — говорит Маскевич, — ни в чем не знали меры; что кому нравилось, то и брали». Всякие насилия и оскорбления творились польскими отрядами, особенно в то время, когда их посылали по городам и селам собирать продовольствие.
Стало обнаруживаться и в самой Москве возмутительное кощунство над святыней. Один пьяный поляк, стоявший на страже у Никольских ворот, выстрелил в надвратную икону. Возмутителен был проступок, но ужасно было и наказание: преступнику, по приказу Гонсевского, всенародно отрубили обе руки, а самого сожгли на костре пред Никольскими воротами. Гонсевский, очевидно, думал жестокой казнью удовлетворить глубоко возмущенное чувство москвичей и дать острастку своим. Но скоро сам польский вождь проявил своеволие — стал судить, рядить, расходовать казну, вовсе не спрашивая совета бояр, даже не обращая на них никакого внимания. Салтыков, Андронов и другие русские изменники позволяли себе творить всякие неправды и насилия. Озлобление в народе росло. Призывные грамоты еще пуще разжигали вражду. Владислав не ехал в Москву; все уже начинали понимать, что мирным путем с поляками дело не кончится. Москвичи стали даже громко говорить полякам, чтобы они позаботились о скорейшем приезде Владислава или убрались бы из Москвы подобру-поздорову.
— Для такой невесты, какова Русская земля, — говорили москвичи, — мы скоро найдем и другого жениха!
Гонсевскому приносились часто жалобы на насилия поляков. Он всячески старался казаться справедливым. Когда началось народное движение и прошли слухи, что Ляпунов ведет уже ополчение к Москве, столичная чернь стала еще смелее: москвичи сами уже задирали и дразнили поляков.
Между жителями и жолнерами случались не только ссоры, но и драки, грозившие перейти в общую свалку. Торговцы стали брать с поляков за свои товары втридорога. Раз был такой случай. Пришел на рынок поляк покупать овес, взял бочку овса и дал продавцу плату, какую все платили. Тот потребовал вдвое больше. Поляк стал горячиться и ругаться.
— Как смеешь ты грабить нас? — кричал он. — Разве мы не одному царю служим?
А. Васнецов Мясницкие ворота. Уличное движение в XVII веке— Возьми свои деньги и отдай мне овес, — отвечал продавец. — Полякам не покупать его дешевле. Убирайся к черту!
Поляк в гневе выхватил саблю… Но мигом набежало несколько десятков человек с дубьем в руках. Польская стража, стоявшая у ворот, увидев это, бросилась выручать своих. Началась драка. Вооруженные поляки разогнали толпу, причем было убито человек пятнадцать.
Слух об этом быстро разнесся по всему городу и предместьям. Со всех сторон набежало на рыночную площадь множество москвитян. Дело принимало очень опасный оборот для поляков — легко мог вспыхнуть мятеж. Гонсевский на этот раз предупредил беду. Он сам явился среди народа и держал речь. Он старался подействовать на религиозное чувство, напоминал о присяге Владиславу.
— Не повинуясь царю, вы гневите Бога, — сказал он в заключение. — Не хвалитесь силой и числом. Конечно, шести тысячам трудно устоять против семисот тысяч, но победа зависит не от числа, а от Бога: и горстью людей Он может истребить несчетные полчища. Кто побуждает вас к бунту? Разве мы служим не тому же государю, которому и вы присягнули? Если же вы хотите кровопролития, то будьте уверены, что Бог нас не оставит: мы постоим за правое дело!
Плохо верили москвичи в это «правое дело» поляков. Из толпы послышались грозные крики:
— Полно врать! Без ружей и дубин мы вас шапками побьем! Убирайтесь отсюда!..
На этот раз дело кончилось все-таки мирно: озлобленная толпа разошлась; но ясно было, что малейший повод, малейшая искра — и вспыхнет мятеж, и народная злоба превратится в ярость дикую, беспощадную!..
Меры предосторожности, какие должны были принимать поляки, конечно, еще сильнее раздражали москвичей. Заключение патриарха, молва об оскорблениях, наносимых ему, еще более злобили народ. Лазутчики Гонсевского сообщали ему очень неутешительные вести — доносили, что русские ополчения уже недалеко от столицы. Надо было ждать, что вся Москва поднимется на поляков, лишь только под стенами ее явятся русские ратные силы. Взаимное раздражение поляков и москвичей дошло до крайней степени. Опасаясь больших скопищ народа, Гонсевский запретил было торжественно праздновать Вербное воскресенье. На этот праздник обыкновенно собиралось бесчисленное множество народа посмотреть на пышные процессии. Чернь, узнав о запрещении, начала волноваться. Гонсевский отменил свой приказ, и празднество совершилось, хотя, конечно, далеко не так пышно, как это бывало при царях.
А. Горский Дмитрий ПожарскийМежду тем гетману доносили, что народный мятеж готовится на Страстной неделе. Поляки поспешно стали укрепляться в Кремле. Во вторник на Страстной неделе подозрительность их остановилась особенно на извозчиках и санях с дровами, которых наехало на площадь что-то уж слишком много. До наместника дошли слухи, будто коноводы мятежников намерены во время возмущения этими санями загородить улицы, чтобы помешать движению польских отрядов. Поляки стали принуждать извозчиков втаскивать на стены Кремля и Китай-города пушки, готовясь громить из них мятежников. Извозчики, несмотря на то что поляки предлагали деньги, ни за что не хотели помогать им. Жолнеры начали бить извозчиков, а те стали давать им сдачи. Тогда поляки пустили в дело сабли. В это время некоторые из извозчиков, будто согласившиеся помогать полякам, вместо того чтобы ставить на стены пушки, стаскивали их оттуда. К Сретенским воротам тем временем уже подходил передовой отряд русского ополчения под начальством князя Димитрия Пожарского.
