Григорий Федосеев - Пашка из Медвежьего лога
Я все больше и больше привязываюсь к этому мечтательному, смешному конопатому парнишке из Медвежьего лога. Его с какой-то необыкновенной силой тянет в непознанный мир природы, он заражен мечтою о подвиге, и я уверен, что он рано или поздно совершит что-то смелое, большое, красивое, что его жизнь будет полна опасностей, риска, напряжений.
Пашка возвращается грустный. Вешает чайник на таган. Подходит к старику, сидящему на корточках у костра.
-- Дедушка...
-- Ну что еще тебе?
-- Возьмем с собой медвежонка?
-- Бабушке для забавы, что ли? Она и без Потапа натерпелась от нас с тобой. К тому же медведю наречено природой тут, в лесу, быть, нечего без нужды неволить зверей.
Пашка упрямо молчит.
Всходит солнце. Тает в прохладном утре позолоченный туман. Тайга, еще не успев просохнуть от ночного дождя, уже хмурится. Над ней, там, где синеет небо, плывут гонимые ветром легкие облака, холодком тянет от этих воздушных громад. Они навевают уныние на лес, на птиц, на людей.
Потап, деловито обшарив стоянку и подобрав языком все, что считал съедобным, улегся поодаль от костра, занялся своим туалетом. Он тщательно вылизывает мокрую шерсть на лапах, на груди, на боках... На морде беспечность. Глаза слипаются...
-- Уснул, -- говорю я шепотом, кивая на медведя. -- Давайте незаметно уйдем.
-- Что ты -- незаметно! -- возражает Гурьяныч. -- И у сонного зверя слух начеку. Его не обманешь. Да и нет надобности. Я думаю, не пойдет он за нами. Теперь, побыв один в тайге, не расстанется с вольной жизнью. А еще через месяц-другой совсем одичает, бояться человека станет. Так что таиться от него нам нечего. Я уж знаю...
Залит огонь. Завьючена Кудряшка. Гурьяныч берет в руки повод, последний раз по-хозяйски осматривает стоянку. Медведь просыпается, настораживается и с беспокойством следит за нами.
Что тревожит зверя в эту минуту?
-- Дедушка, мы его в цирк отдадим, пусть идет с нами, -- умоляет Пашка.
Старик строго грозит внуку посохом, смотрит на небо и шагает к речке. Медведь вскакивает, ковыляет за нами, но вдруг замирает на месте: идти за людьми или остаться?
Мы с Пашкой беспрерывно оглядываемся. Потап вдруг снова бросается неуклюжими прыжками по нашему следу и опять останавливается, упершись широко растопыренными лапами в мягкую землю. В его позе -- твердое решение: ни шагу дальше!
Мы перешли ручей и, прежде чем скрыться в тайге, еще раз оглянулись. Это были незабываемые минуты. Потап стоял на месте. Он навсегда оставался в тайге, Лес победил. Тайга оказалась ближе, дороже беспечной жизни среди людей.
-- Прощай, Потап!
В СОСНОВОМ БОРУ
На второй день, в полдень, мы прошли последний перевал. Старик подвел нас к толстой березе, примеченной им три дня назад, срубил ее и осторожно содрал кору одним большим пластом, скрутил трубкой, уложил на вьюк, и мы тронулись дальше.
Справа блеснуло крошечное болотце. За ним -- равнина в пятнах озер. Остались позади холмы.
-- Куда Пашка девался? -- вдруг спрашивает Гурьяныч.
-- Недавно шел следом за Кудряшкой, -- растерянно отвечаю я.
-- Уж не на озеро ли убег? Ему это раз плюнуть! Я тут подожду, а ты сходи за ним, приведи. Ежели супротив пойдет -- с ним такое бывает, -- так ты его моей рукой пониже пояса.
Иду назад. Понять не могу, куда мог исчезнуть парнишка... Миную холм, вижу, в просвете между стволов лиственниц, сидит на корточках Пашка на нашем следу и, нагнувшись, что-то делает. Я крадучись подхожу к нему сзади, заглядываю через плечо -- ничего не вижу.
-- Ты чего отстал?
Пашка, вздрогнув, поворачивает ко мне голову.
-- Смотрите, Кудряшка сослепу наступила на край гнезда рябчика. Видите, как измяла и часть яиц раздавила. Так я поправляю. Вот стенку прутиками восстановил, внутри мохом выстлал. Точно, как было, Яйца уложу, и пойдем.
Я молча наблюдаю, как парнишка заботливо укладывает в гнездо уцелевшие яйца, встает, поднимает вокруг гнезда помятый брусничник и молча любуется своею работой. -- Дедушка думал, что ты на озеро ушел.
-- Охота была, да побоялся: знал -- ругать будет, не пошел.
Мы быстро шагаем по тропке, догоняя Гурьяныча, Выходим к своей стоянке у края озерной равнины, Здесь нас встречает Жулик. Как же он нам рад! Визжит, прыгает. Надо же было этой собачонке догадаться, что мы вернемся сюда, и дожидаться нас!
С жадностью глотает она кусок хлеба, брошенный Пашкой.
-- Ну, Жулик, и напугал же тебя косолапый! -- говорит Гурьяныч, сбрасывая с Кудряшки груз.
Разводим костер и, дожидаясь, когда сварится обед, греемся на солнце. Кругом весна, зазеленели лиственницы в перелесках, забурели кочковатые мари. И ручеек, толкаясь: в камнях, спешит, зовет куда-то вдаль, к неведомым просторам.
-- Дедушка, мы поохотимся сегодня на озерах? Надо повезти домой уток. Уж я без промаха: зря стрелять не буду, ты не беспокойся, -- самоуверенно говорит Пашка.
-- По уткам-то ты горазд, ничего не скажешь! -- отвечает Гурьяныч. -- А вот по мошнику, по глухарю без смекалки не суйся! Птица сторожкая, за мое почтенье! Усядется эта громадина на сук, раздуется вся, анафема, как индюк, шею вытянет, начнет наяривать: "Чок-чок-чок-чк-чк". Послушать любо! -- И Гурьяныч поворачивается ко мне. -- Он ведь, мошник, не как другие птицы: строчит-строчит, да как с азарту зашипит. Тут, ежели умеешь подскакивать под песню, твоя и удача будет. Понимаешь, какая хитрость: пока шипит мошник, он глухой и слепой; вот и поспевай подскочить, сделай несколько прыжков и опять жди, когда зашипит. Ты что, никогда не добывал весною глухарей? -- спрашивает он меня. -- Уж и побаловал, бы я тебя на току, да не добраться отсюдова до него. Пашка настораживается.
-- Дедушка, ты давно обещал сводить меня на ток, пойдемте сегодня, -просит он и кивает мне головой: дескать, поддержите.
-- Неплохо бы добыть глухарей, -- поддерживаю я Пашку. -- Ведь в нашем распоряжении еще завтрашний день.
-- Была бы тропа -- об чем разговор, тут не так уж далеко: километров десять напрямик, да болота не пустят. А в обход, поди, не найти мне теперь тока. Давно хаживал.
-- Пойдем, дедушка!..
-- Ну, пристал!..
Гурьяныч выкладывает из чашки в кипящий котел картошку, бросает туда же лавровый лист, поправляет огонь.
-- Глухие места там, -- усаживаясь на подстилку, продолжает он. -- Мало кто захаживает туда. Птица там еще водится. Вот разве попробовать Еськиной гривой пройти по-за озерами?!
-- Пройдем, ей-богу, пройдем, дедушка!
-- Да помолчи ты, пострел! Пусть старшие скажут. И опять же Кудряшке с вьюком не пройти -- места топкие.
-- А мы часть груза на себя возьмем.
-- Не знаю, что и делать. Воды много, нахлебаемся горя, за мое почтение.
Но уже ясно, что вопрос о глухариной охоте решен Гурьянычем и что не позже как после обеда он поведет нас на ток по Еськиной гриве. Пашка об этом сразу догадался, обрадовался, начинает торопить нас:
-- Чай пить не будем: как бы не опоздать на ток, напьемся в бору.
-- Еще чего, без чая какой обед? Ишь заторопился. На тебя, Пашка, не иначе, узду надо надевать.
Пьем чай. Кудряшка за это время съедает свою порцию овса. Собираемся в путь.
Чтобы облегчить лошадь, мы взваливаем на себя часть груза. У Пашки за плечами рюкзак с посудой. На спине Гурьяныча полная котомка клади. Я несу спальный мешок. Робко переходим границу леса. Захлюпала вода под ногами. Расплылись перед глазами топи, завилял след по кочковатой земле. Вся равнина оперилась яркой зеленью троелиста и истекает сотнями ручейков...
Путь не радует. Идем болотами, бесконечными болотами, будь они прокляты!
-- Вот за тем колком, кажись, Еськина грива.
Старик, подоткнув повыше полы однорядки, лезет через топь. Мы -- за ним.
Впереди холмы за холмами. Небо бесцветное и низко висит над пустынной равниной, почти голой в матовых лоскутках застойной воды и утыканной дупляными лиственницами-уродами. Мох под ногами рвется; мы мокрые по пояс. С меня уже сошло сто потов: Я не рад, что поддержал Пашкину затею.
Мне, человеку, выросшему в горах, равнина противопоказана, тем более заболоченная. Скучный рельеф меня быстро утомляет, тогда как среди скал, на вершинах гор, на ледниках, я чувствую себя превосходно.
За колком. Гурьяныч останавливается, беспокойно озирается по сторонам и морщится, точно от боли.
-- Совсем запамятовал: ведь Еськина левее той сопочки пошла, придется свернуть... Устал, говоришь, Пашка? На сухарик, пожуй, погоняй слюну... Чего, чего? Лямки жмут? А ты не обращай внимания, с песней иди. Ноги от песни не отстанут! -- И старик, замурлыкав что-то под нос, шагает дальше.
-- Дедушка, ты хорошо опознал место? Мимо бы гривы не пройти, может, там и тропа будет! -- кричит ему Пашка.
-- Ужо не обманусь. Там-то хорошо пойдем, только бы добраться до Еськиной, -- не оглядываясь, отвечает Гурьяныч.
Если бы не уверенность старика, кажется, дальше и не пошел бы -- так намучился!
3а сопочкой попали на кочковатую непроходимую марь, залитую водою. Стали забирать вправо к ельнику, наткнулись на зыбун. Назад не стали возвращаться, полезли напрямик... Тут уж не до голода, не до лямок! В любом сухом месте, если вы устали, можете сесть и отдохнуть. Но здесь, на болоте, весною это невозможно -- все вокруг под водою. Дважды вытаскивали из грязи Кудряшку. Она покорно шла следом за нами. И мы на -нее не оглядывались. Но, как. только она попадала в беду, Жулик начинал лаять. Этим он снискал себе всеобщее прощение за проявленную трусость перед медведем.
