Николай Устрялов - Итальянский фашизм
Сенат, вслед за камерою депутатов, примирился с переворотом, признал законным выдвинутое им правительство. Тем самым фашизм вступил в новый период своей истории. Непосредственная борьба за власть кончилась. В руки Муссолини перешла вся полнота власти, какая и не снилась его предшественникам по креслу премьера. Парламент остался, но после божественной комедии самосечения вполне перешел на «холостой ход». Нужно было приступать к положительной реформаторской деятельности, к осуществлению «фашистской программы». Фашистской партии предстоял государственный экзамен.
16. После победы. Сильная власть. «Классический либерализм». Produttivismo
Программа! В своей парламентской декларации Муссолини иронически отмахнулся от ее подробного изложения. «Со всех сторон, – сказал он, – перед приходом нашим к власти, с нас спрашивали программу. Но, увы, Италии недостает не программы, но людей, достаточно сильных и волевых, чтобы воплотить программы в жизнь. Все проблемы итальянской жизни – говорю, все! – уже разрешены на бумаге; если чего не хватало, так это воли их разрешить на деле. Нынешнее правительство представляет эту волю».
«Кроме ударов хлыста, в программе правительства незаметно чего-либо нового» – отметил в своей речи о правительственной декларации депутат Розади. Он был прав, но лишь до известной степени: удары хлыста подчас могут стать существенным элементом программы…
Несомненно, главное, что сразу вносил собою в итальянскую жизнь фашизм, – это был авторитет власти. А там, где есть авторитет власти, водворяется порядок. Худо, когда порядок становится самоцелью: «нет идеи – писал Герцен – беднее, жалче, слабее, как идея порядка quand-meme, порядка в смысле полицейской тишины; полиция идет вперед и на первом месте только тогда, когда ведут кого-нибудь на казнь». Это, конечно, верно. Но верно и то, что порядок в качестве средства, условия, предпосылки государственной деятельности – существенно необходим, и без него нельзя обойтись.
«Экономия, труд, дисциплина» – такова троица, приглашенная новым правительством воодушевлять его внутреннюю политику. Надлежит признать, что только третье лицо этой троицы – дисциплина! – должно было и способно было обеспечить плодотворное торжество первых двух.
Эпохи больших социальных кризисов всегда сопровождаются расстройством устоев и связей политической жизни. В души людей прокрадывается сомнение в старом и дотоле бесспорном принципе власти. Начинается загнивание руководящих учреждений, лишенных живительного общения, реального взаимопонимания с широкими народными массами и активными их слоями. Национальная жизнь, если она вообще не иссякла, нащупывает новые, иные пути своего самоопределения, помимо дряхлеющих официальных органов. Создается новый правящий слой, «история меняет лошадей». Пробивая дорогу к власти в обстановке общественного смятения, политической неразберихи, общей порчи социальных нравов и надорванного правосознания, люди этого нового слоя принуждаются действовать революционно и, следовательно, насильственно, авторитарно. Так в результате анархических брожений создается благодарная почва для диктатур: «избавиться от анархии можно лишь путем деспотизма» – подметил еще И. Тэн.
Первые шаги фашистского правительства в деле оздоровления больного хозяйства страны способны были лишь подтвердить мнение Розади: ничего особо оригинального! Многие из прежних политических людей узнавали в мерах новой власти свои собственные давнишние проекты. Очевидно, новые министры начали свою деятельность основательным ознакомлением с архивами своих министерств. «Экономическая политика фашизма – жаловался Нитти – есть лишь осуществление моей экономической программы, моих проектов». Приблизительно то же самое утверждал и Бономи: фашизм проводит в жизнь большинство предположений, разработанных его, Бономи, кабинетом. Священник дон-Стурцо высказывался в аналогичном духе: «поскольку дела фашистского правительства целесообразны, они не что иное, как продолжение политики народной партии»[68].
Во всех этих утверждениях была значительная доля истины, которую, как мы видели, не отрицал и сам Муссолини. Фашизм принялся проводить в жизнь многое из того, то было намечено предыдущими правительствами, бессильными осуществить свои собственные планы. Фашизм пришел к власти без определенной, конкретно выработанной программы, но с твердой решимостью излечить страну и с очень благоприятными политическими возможностями. К моменту овладения государственным аппаратом он уже распростился с большею долей увлечений своей юности, или, вернее, своего детства. И психологически он уже был подготовлен к дальнейшей эволюции, буде она потребуется. Воодушевленный стремлением прежде всего улучшить экономическое положение Италии, он заранее чувствовал себя готовым идти в этом деле по линии наименьшего сопротивления, пожертвовать оригинальностью пути во имя скорейшего достижения положительных результатов. Между прочим, в этом – радикальнейшее отличие фашизма от большевизма, для которого на первом месте всегда остается императив социального идеала, всемирно-историческая цель, а не насущная забота сегодняшнего дня.
Мог ли Муссолини после победы пробыть сколько-нибудь верным своему если не социалистическому, то революционно-синдикалистскому прошлому? Имел ли он возможность остаться при старых своих взглядах на «плутократию», отечественную и международную? Провозглашая принцип крепкой государственности и густо расточая дифирамбы государству, способен ли он был установить организованное или общественное руководство также и в экономической области? Известная связанность хозяйственной жизни диктуется, как известно, не только социалистической доктриной, но и синдикалистской, корпоративной идеей[69].
Между тем, экономическая действительность послевоенной Италии, как известно, страдала больше всего от непомерного индустриализма. Государство тесно себя связало с военной промышленностью и чувствовало себя бессильным вытащить ноги из этой вязкой трясины. Материально оздоровить страну могла лишь решительная перемена курса хозяйственной политики в смысле отказа казны от разорительных субсидий. И фашизм, не колеблясь, вступил на этот путь.
Это был путь буржуазной государственности с ясным привкусом экономического либерализма или манчестерства. Капиталистические короли, заинтересованные в государственных субсидиях, не позволяли Нитти и Джиолитти осуществить необходимые в этом отношении мероприятия. Коммунисты предлагали другое, весьма сильное лекарство: национализацию фабрик по русскому образцу. Победивший фашизм привел в исполнение намерение предшествующих кабинетов, опираясь на поддержку средних классов и действуя непосредственно в их интересах.
В своей платформе 1919 года Муссолини еще отнюдь не стоял на буржуазных позициях. Осенью 1919 фашисты были не прочь настаивать на переходе фабрик в руки рабочих и открыто требовали «передачи железных дорог пролетарским организациям». Но чем дальше, тем очевиднее становилось, что среднему слою не по вкусу эти синдикалистские ухватки, да и рабочие со своей стороны не склонны ими вдохновляться, предпочитая им скорее уж идеологию Москвы. Забастовки в предприятиях первой необходимости раздражали средние классы, вредно отражаясь на их интересах. И, трезво взвешивая обстановку, чутко вслушиваясь в попутные фашизму социальные ветры, уже к началу 1921 Муссолини поет новую песнь: «Государство, – заявляет он в «Popolo» 7 января 1921, – стало ныне гипертрофично, слонообразно, огромно, и потому внешне уязвимо: оно захватило чересчур много таких экономических функций, которые следовало бы предоставить свободной игре частной хозяйственности. Государство ныне играет роль табачного и кофейного торговца, почтальона, железнодорожника, страхователя, корабельного капитана, банкомета, содержателя бань и т.д. Всякое государственное предприятие есть экономическая беда. Хозяйствующее, монополистическое государство подобно банкроту и развалине… Мы – за возвращение государства к присущим ему функциям, именно политико-юридическим… Укрепление политического государства, всесторонняя демобилизация экономического!»
Правда, становясь на эту либерально-буржуазную точку зрения в области хозяйственной политики, Муссолини продолжает отстаивать «корпоративную» идею и не оставляет мысли о преобразовании наличного демократического государства в государство существенно нового типа, построенного на основах представительства и скрещения интересов. Но практически его политика, преследуя цель восстановления нарушенных войною нормальных связей внутри национального хозяйства, неизбежно оказывалась буржуазно-окрашенной. Его субъективные умыслы встречались с объективной логикой исторического процесса, и если он и его ближайшие сподвижники хотели и хотят использовать буржуазию для создания нового национально-синдикального государства, то и буржуазия всех слоев и сортов стремилась и стремится воспользоваться фашизмом в своих интересах. Непосредственно опираясь на средние классы и удачно обратя в свою пользу испуг крупного капитала перед красной опасностью, фашистское правительство сумело благополучно перевести национальное хозяйство с военного покроя на мирный. Но сделать это, не рискуя ужасными потрясениями, возможно было лишь путем отказа от хозяйственного этатизма, сознательного развязывания частно-хозяйственной стихии. Режим экономии, под знаком которой начала свою деятельность фашистская власть, неминуемо означал режим денационализацией. И денационализации не заставили себя ждать, равно как не стало дело и за их пышным идеологическим обоснованием в духе английского гильдеизма: «только тогда государство становится великим, когда оно отказывается от господства над материей и господствует над духом»…
