Михаил Шевердин - Вечно в пути (Тени пустыни - 2)
И уж никакого впечатления на Зуфара не произвело, когда, поддразнивая, жандарм поднес свой кувшинчик ему к самым губам; он приближал кувшинчик и отдалял, встряхивая его, чтобы плескалась вода. И заглядывал Зуфару в лицо. Он ждал, что Зуфар попросит... сломится и попросит. Но Зуфар смотрел на жандарма сухими ненавидящими глазами и смертельно ненавидел свою беспомощность, свою слабость.
Не дрогнул он и тогда, когда усатый, хихикая, перевернул кувшинчик и вылил медленно, не торопясь остатки воды, и она тонкой струйкой долго, бесконечно долго с шипением уходила в соль.
Только когда вода кончилась, Зуфар повернулся спиной к жандарму. Только тогда. Чтобы этот толстомордый, самодовольный болван не заподозрил его, хивинца, большевика, в слабости. Нет, советского человека не сломишь струйкой воды. Но как хотелось пить!
Он теперь увидел лицо старого иомудского вождя Эусена Карадашлы. Сколько спокойной мудрости, презрения выражали его улыбающиеся губы. Когда его связали по рукам и ногам, он расположился на соли с таким благодушным видом, как если бы лежал на пухлых одеялах в своей белокошменной юрте и попивал зеленый чай. Столько чаю, сколько может и захочет выпить туркмен в жаркий душный день,
Зуфар не обернулся и не посмотрел вслед ушедшим жандармам.
- И правильно делаешь, сынок! - проговорил старый туркмен. - А ты сильный. Очень сильный.
Они лежали связанные на раскаленной соли и каждым кусочком кожи ощущали жар и колючки соляных кристаллов. Но боли Зуфар не чувствовал. Не чувствовал он и жажды. Его трясло от ненависти. Закон пустыни не позволяет отказать в глотке воды даже врагу, даже если врагу через минуту уготован путь в объятия Джебраила.
Долго молчание не нарушалось. Раскаленный ветер звенел соляными крупинками. Кожа на лице, на всем теле сохла, стягивалась, покрывалась разъедающим налетом соли. В синеве неба белели далекие дразнящие снеговые купола Шахвара. С кривой усмешкой Зуфар смотрел на сидящие и лежащие вокруг фигуры: "Мы как те мумии. Так и они превращались в те мумии".
Усмешка его была примечена. Слабо, тихо старый вождь заговорил:
- Большевик-хивинец и враг большевиков лежат рядом. Лежат на смертном ложе. Всю жизнь, еще с времен царизма, иомуд Эусен Карадашлы воевал с хивинцами, убивал старых и малых, мужчин и женщин. Много убивал. А хивинцы убивали иомудов, много убивали. И вот хивинец несет старого полумертвого иомуда, никуда не годного иомуда, своего врага на плече. Долго несет. Зачем? Ха-ха-ха! Чтобы, не дай бог, старый иомуд не поцарапал о песок свою нежную, холеную кожу. Непонятно. Или вы все, большевики, такие?
- Я враг шаха и империалистов. И вы враг шаха и империалистов, - с горячностью возразил Зуфар. Он сел и, осторожно моргая, старался отделаться от песчинки, попавшей ему в глаз.
- Империалисты, - с трудом повторил Карадашлы, - не знаю... Но шаха проклятие ему! - и инглизов - проклятие им! - я знаю, хорошо знаю. Инглизы очень хитры...
- Все знают, что они хитры и коварны.
- Да, сынок, все знают. Один старый Эусен Карадашлы, оказывается, не знал. - Он вздохнул. - Я поехал в Тегеран, в душный город Тегеран, купить пулеметы. Очень необходимы иомудам пулеметы, много пулеметов. С пулеметами и собаки делаются львами... Я привез хурджун золота... золотых николаевских червонцев. Я привез бесценные ковры, сотканные руками иомудских невест. Я отдал их за пулеметы одному инглизу, курившему трубку, старому, седому... имени... не помню. Я думал: раз старый, седой, значит, человек. Старый инглиз взял золото и сказал: приходи туда-то. Я пришел. Старый инглиз тоже пришел и говорит: "За пулеметы ты дал мне столько-то. Пулеметы со вчерашнего дня вздорожали. За пулеметы мне вождь одного племени луров дает наполовину больше". Тогда я вспылил: "Разве честные торговцы так поступают? Какое мне дело до вождя луров? Давай пулеметы". Но инглиз покачал головой и хотел уйти. Тогда я невзвидел свет и обнажил нож. И вот я здесь. И теперь я враг инглизов и шахиншаха. Теперь я подыхаю в этом соляном аду.
Жара сделалась невыносимой, язык распух, все тело зудело, но Зуфар слушал внимательно.
- Зачем иомудам пулеметы? В кого хотят стрелять иомуды?
Он помнил, что говорил ему Заккария Хасан Юрды, отлично понимал все, но почему-то хотел услышать, что скажет сам старый иомуд.
- Э, теперь все равно, - пробормотал Карадашлы, - ты, большевик, скоро помрешь, и я, враг большевиков, тоже скоро помру... Все одно, скажу тебе... или не скажу тебе... А могу и сказать. Пулеметы я хотел купить, чтобы стрелять в большевиков...
- Зачем?
Это "зачем" прозвучало очень наивно.
Старик удивился. Он долго подбирал ответ. Очевидно, он не задумывался до сих пор, зачем он ведет войну против Советов, против большевиков. Он промямлил что-то невразумительное о священном газавате, о нечестивых колхозах, о том, что большевики ограбили почтенных и богатых людей...
- И из-за этого вы, сумасшедшие, пошли на Советскую страну? Вы проливаете кровь, убиваете женщин, детей... Вы, туркмены, свободный, храбрый народ.
- Так решил Джунаид-хан. Он мудрый... - Тут Эусен Карадашлы даже взвизгнул от злости. - Щенок, что ты понимаешь? Джунаид призвал идти войной на большевиков. Джунаид сказал, что за ним инглизы, что сто тысяч пушек и аэропланов обрушат на большевиков огонь и пули, что большевикам конец, что баи и ханы снова будут хозяевами, что черной кости конец...
- Эх, вы! - перебил Эусена Карадашлы Зуфар. - А кто я? Черная кость... И вы мне такое говорите...
Старик замолк и только спустя несколько минут сказал:
- А инглизы - проклятые обманщики... Да что там... все равно... нам смерть.
Он застонал, и голова его упала на землю.
- Ты прав, сынок, - вдруг заговорил он опять, - иомуду враги шах и инглизы... Мы слепцы. И все вожди с равнин Атрека - слепцы. И Насыр Эмин, и Нур Гельды - слепцы. Один Алаяр-хан понимал и говорил нам, что русские большевики желают добра иомудам. А мы слушались сладкоголосых инглизов. И мы держали наши сабли под кошмами и кланялись господам чиновникам. Мы затаили вражду к Советам. Шах землю отобрал у иомудов. Сказал: "Теперь вся земля государственная..." - и отдал ее помещикам... "Хлопок не продавайте большевикам!" - кричали чиновники, и хлопок пропадал. Большевики покупали триста пятьдесят тысяч пудов хлопка, а персы купили половину... Иомуды бросили сеять хлопок. Иомуды голодали. На скот прикинулась чума... Сады и виноградники повырубили... Зачем сажать, зачем возделывать землю, все равно все заберет помещик, все заберет чиновник... Работай на земле, не работай - сыт не будешь. Найдешь клад - другое дело. Землю все бросили. Разбрелись по степи... хи-хи... клады искать. Но я не жалею, что умираю. Кто захотел чужих голов, береги свою. Старый глупый иомуд Эусен Карадашлы хотел чужих голов и не берег свою...
- Что ж, мы так и подохнем, как те? - Зуфар мотнул головой в сторону мумий.
- Судьба...
- А я не хочу превратиться в соляной столб, как жена патриарха Лота. Повернитесь ко мне спиной.
- Что ты затеял, большевик?
Все же он покорно позволил Зуфару грызть веревки, которыми жандармы до боли скрутили за спину ему руки.
Веревки оказались не очень прочными. Зубы у Зуфара были молодые. Но дело подвинулось вперед только ночью, когда духота не так изнуряла. К рассвету старый Эусен Карадашлы уже почти освободился от пут. Зуфар с нетерпением грыз последнюю веревку, жадно мечтая, когда на нем самом слабые старческие руки Карадашлы развяжут аркан. Ни боли в теле, ни жажды Зуфар не чувствовал. Все он забыл при мысли о скором освобождении. Зуфар не желал и думать, как он с больным, чуть живым стариком сумеет выбраться из солончака.
Но он все же думал. И хорошо делал. Думал о будущем и посматривал вдаль, изредка отрываясь от веревки, от которой у него кровоточили губы и нестерпимо ныли челюсти.
- Осторожно! - вдруг воскликнул Зуфар.
На самом краю белого моря соли ему померещилось пятнышко в светящемся ореоле восходящего солнца.
И теперь слух пленников различил ровный стук.
Автомобиль! Здесь, на солончаке? Что он сулит? Освобождение? Новые пытки?
Старый иомуд отполз по-змеиному в сторону и повернулся на спину, вдавив еще связанные руки в соль. Зуфар постарался своим телом прикрыть разметанные ветром клочья изгрызенных за ночь веревок.
Автомобиль быстро приближался. Отчетливо шумел его мотор.
Зуфар лежал, закрыв глаза. Зашуршали покрышки, и на лицо посыпалась соляная крупа. Мотор взревел и заглох.
- Они уже? - прозвучал растерянно голос. Говорил, по-видимому, иностранец на фарси с сильным акцентом.
- Не может быть, ваше превосходительство! Живые, - ответил предупредительно перс. И Зуфар сразу же узнал голос усатого начальника жандармов. - Они люди привычные к солнцу, степняки... Вот городские и дня не выдерживают.
В разговор вмешался, судя по голосу, старый "революционер", и ярость снова поднялась в душе Зуфара.
