Евгения Альбац - Мина замедленного действия. Политический портрет КГБ
Говорили мы в его кабинете. Нормальный профессорский кабинет: много книг. Книги свои Боярский тоже показывал: и публицистикой баловался, и научную монографию выпустил. На журнальном столике были приготовлены пирожные — свежайшие (не иначе как из ЦДЛ), кофе в турке, изящные чашечки. Тут и прозвучала фраза (на мой отказ разделить трапезу): уж не боюсь ли я, что он меня отравит.
Разговор был — как в шахматы играли. Он прослезился: жену год назад похоронил, я — голову склонила. Он заметил: как рано я без отца осталась (ну все, сукин сын, знал!), я — еще ниже голову: теперь, чтоб раздражение скрыть. Потом фотографии свои показывал: каким был в чудесной своей комсомольской юности. Красив был — слов нет: строен, крепок, высок. Лицо чуть широковатое — не из дворян, это видно. Но глаза — карие, с темпераментным излетом бровей. Черные волосы — не волосы: шевелюра! — зачесаны назад и вверх, как бы продолжая линию совсем немного вздернутого, горделивого подбородка. Да и сейчас, несмотря на то, что семьдесят пять, стройности фигуры не утратил, хотя, показалось, волосы чуть подкрашивает, убирая из аккуратно подстриженной седины часто присущую его возрасту желтизну.
Когда я упомянула фамилию Фатимат Агнаевой — дернулся, стал прощупывать, что я знаю. Сказал, прежде всплакнув («Простите, вспомнил жену: так любили, так любили друг друга… Почему она — первая, не я?»): оклеветали. Жестоко оклеветали, завидуя его комсомольским успехам («Я действительно был вожаком, обо мне говорили: «Наш Павел Корчагин!») и — что скрывать — благорасположению девушек. И снова: следователем НКВД никогда не был, в контрразведке потом работал — это да, возглавлял отделение по борьбе с американской агентурой — теперь об этом можно сказать, но следователем? — это грязная работа… нет, нет, Бог миловал. Уголовное дело в ГВП? Это личная обида Хрущева: со света сживал, но доказали — невиновен.
Поговорили о научной карьере. Я поинтересовалась, как же это ему удалось, не имея исторического образования, семнадцать лет напряженно работая в органах, ровно через год после увольнения из Министерства безопасности защитить диссертацию на соискание степени кандидата исторических наук? Вопрос как бы сам собой элегантно повис в воздухе — у Боярского вдруг попадали на пол все разложенные на столе бумажки, он, чуть покряхтывая («Ах, Женечка, старость — не радость»), принялся их собирать, почти ползая у моих ног. Когда, наконец, собрал, вопрос был забыт. Я задала другой: «Какова была тема вашей диссертации?» Ответил: «Восточные славяне в гуситском движении».
Заметив мое изумление (из школьной истории я помнила: Ян Гус — знаменитый чешский проповедник, отец Реформации в Чехии в первой половине XV века. У кого же такой материал украл?), поторопился добавить: «Мой отец был историком, я использовал его материалы».
Все — от первого до последнего слова — ложь. И отец не был историком — школьный учитель. И диссертация называлась по-другому: «Разгром интервентов и белогвардейцев на Восточном фронте (лето 1918 — начало 1919 г.)».{40} Но это я узнаю уже потом, когда подниму архивы Высшей Аттестационной Комиссии (сокращенно — ВАК), где хранятся «дела», на всех, кто получал кандидатскую или докторскую степень — во всяком случае в Москве.
Тогда же в моей голове выстраивалась совсем другая версия: в начале пятидесятых Боярский был старшим советником при Национальном комитете госбезопасности Чехословакии. Наверное, посадил кого-то из ученых, при обыске нашел готовую рукопись, по привычке брать чужое — положил в карман. Вернулся в Москву, кого-то попросил перевести работу на русский, дальше — при его связях — дело простое: защитил. Вопрос — как найти доказательства? Видно, надо просить о помощи чехов, каким-то образом пролезть в пражский архив… Каким? Если с перестройкой в братской соцстране в то время — весна 1988 года — обстояло совсем туго: до «бархатной революции» оставалось еще полтора года и местные органы блюли свои секреты ничуть не меньше, чем органы советские…
Значит, так: в Чехословакию полковник Боярский — тогда еще полковник — приехал в конце июля 1950 года. Задержался там не долго — всего 15 месяцев, но за это время успел арестовать… Впрочем, история стоит того, чтобы о ней рассказать не торопясь, во всяком случае не в одном абзаце. Ибо это — не только рассказ об еще одной трагедии, но и своего рода очерк нравов, царивших (царящих?) в госбезопасности…
К лету пятидесятого года как раз закончилось служебное расследование в связи с ограблением владелицы парфюмерной фабрики Эльзы Аркус. Оно шло все время, пока Боярский был на посту заместителя начальника МГБ по Москве и Московской области, и результаты его легли мертвым грузом в раздел «компрометирующие материалы» личного дела Боярского. И тут, неожиданно для окружающих, полковник вдруг получает высокое назначение — место старшего советника. По слухам, сработал именно тот, украденный у несчастной жительницы Харбина (ко всем ее несчастьям, еще и завербованной МГБ) миллион.{41} Министерством госбезопасности тогда руководил Виктор Абакумов, о котором говорили — «берет», и берет купюрами крупными.
Правда, к Абакумову у Боярского был и другой ход. Еще в войну он довольно близко сошелся с генералом Белкиным, начальником Управления контрразведки «СМЕРШ» Северо-Кавказского фронта, руководителем советского разведывательного бюро по Центральной Европе и координатором вошедших в историю «монстр-процессов» — фальсификацией против лидеров компартий стран, как тогда говорили, народной демократии. Белкин дал Боярскому рекомендательное письмо к Абакумову,{42} а уж «подмазал» тот письмо или нет — о том судить не могу. Тем более, что кандидатуру старшего советника (естественно, по представлению МГБ) утверждал Центральный Комитет ВКП(б).{43}
В Чехословакии Боярский жил на широкую ногу. Вообще, этому человеку нельзя отказать в одном — в способности из жизни выуживать все, на полную катушку. Всегда не чуравшийся роскоши, занимал в Праге прекрасный особняк, имел четыре человека прислуги, охрану, пять собак…{44} Для советского человека, особенно советского человека сталинской поры, подобное — это все равно, что стать членом Политбюро. Жена Боярского, Ирина Ахматова, от открывшихся вдруг возможностей просто потеряла голову: не знала, как распорядиться прислугой, а потому беспрестанно гоняла ее, заказывала бесконечные платья, скупала в магазинах отрезы…{45} Обо всем том, естественно, «стучали» в Москву коллеги: как-никак под началом будущего профессора было 50 советских советников,{46} трудившихся на ниве чехословацкой безопасности и разведки.
С Ириной Ахматовой Боярский познакомился еще в годы войны. А познакомившись, устроил работать к себе в «СМЕРШ», как, впрочем, и родного брата Георгия, в будущем — студента ВГИКа (такая для него была выбрана «крыша»).{47} Ахматова была полковнику верной помощницей (понятное дело, пока не развелись, — как развелись, писала на него же доносы).{48} Тогда, в Маньчжурии, Эльзу Аркус они «обрабатывали» вместе: жили рядом, Ирина по-соседски заходила к старухе поболтать, посмотреть, где что лежит. Аркус русскую полюбила, дарила подарки, ничего не скрывала. Так что грабили — не искали: все потайные места были известны…{49} Полагаю, и из Чехословакии вернулись не с одним чемоданом.
Еще коллеги «стучали» — не воздержан Боярский в еде: просто-таки гурман! «За три месяца израсходовал на питание 219 тысяч крон, тогда как на весь коллектив — 600 тысяч». Понимаю, обидно. Тем более, что зарплата у Боярского, как я уже писала, была не маленькая — 29 тысяч крон, равнялась максимальной зарплате местного министра. «Без консультаций с главным советником, — признавался позже тогдашний министр госбезопасности Ладислав Копржива, — я не принимал никаких принципиальных решений… Главный советник имел у коммунистических функционеров вес больший, чем министр».{51} Значит — платили за дело?
Впрочем, и в Москве у Владимира Ананьевича зарплата складывалась не маленькая. Он получал: 3600 рублей — основной оклад, 1300 — надбавка за воинское звание, плюс 15 процентов от оклада — 735 рублей — за выслугу лет. Итого — 5633 рубля в месяц (все — старыми).{52} Для сравнения: в том же 1949 году, цифры коего я привожу, недавний зек, старший научный сотрудник кабинета культпросветработы Дома политпросвещения г. Ставрополя Лев Разгон имел зарплату 600 рублей в месяц. Мой отец — радиоинженер, кандидат наук, руководитель подразделения одного весьма секретного оборонного научно-исследовательского института (а за «войну» Сталин платил всегда хорошо), получал — вместе с премиями — 1800–2000 рублей, что считалось деньгами более чем приличными.
Между тем, на Боярского «стучали»: прикарманивает деньги, отпущенные для агентуры… Не хватало?
