Вячеслав Никонов - Код цивилизации. Что ждет Россию в мире будущего?
Современная Европа ощущает себя в кризисе, причем не только в экономическом, но и психологическом. Доминик Моизи описал эти ощущения в категориях страха. «Это страх того, что Европа, перестав быть центром творчества и потеряв влияние в мире, обречена стать неким подобием музея, этакой большой Венецией, оазисом «хорошей жизни» и культуры, который люди других, более динамичных континентов хотят посетить и где хочется пожить после выхода на пенсию. Даже если Европу, как и весь остальной мир, обойдет стороной вторая Великая депрессия, плавный, но устойчивый спад в будущем представляется вполне правдоподобным»[172].
При этом все серьезные аналитики сходятся в том, что Европа переживает период исключительной неопределенности. «Никто не знает, переживет ли еврозона, возглавляемая Германией и Францией, расстройство рынков или распадется, как в свое время Континентальная система, Mitteleuropa, и «Крепость Европа», – считает Симмс. – Найдет ли Европа общую позицию в связи с вызовами и возможностями «арабской весны», российских амбиций на востоке и роста китайской мощи, или фрагментируется на свои составные части. Будут ли европейцы по-прежнему рассматривать ЕС как современную Священную Римскую империю, которая позволяет сосуществовать проще, чем когда-либо раньше, но не способна на эффективные коллективные действия; или придут к заключению, что их проблемы могут быть решены созданием нового конституционного порядка в русле, проложенном англоамериканцами в XVIII веке: мощный союз, основанный на общем долге, сильных центральных институтах, ответственными перед прямо избранным парламентом и общей обороне против общих врагов?»[173] Будущее покажет.
Глава 3. Размах американского реагирования
Соединенные Штаты Америки – отдельная ветвь западной цивилизации, обладающая немалыми особенностями. США – незаменимая держава в том смысле, что ни одна серьезная мировая проблема без нее не решается, при этом сама она продуцирует значительную долю этих проблем. Потому что США – единственная сейчас сверхдержава, имеющая глобальные интересы и способная применять и проецировать силу в любой точке планеты.
Колониальный дуализм
Америка выступает той силой, которая в наибольшей степени влияет на современный мир и меняет его. Далеко не всегда было так. «Америка – это не Запад, а Дальний Запад», – был уверен Жорж Дюамель, французский писатель. Жоржу Клемансо принадлежат слова: «Америка – единственная страна, перешедшая из стадии варварства прямо в стадию дегенерации, минуя стадию цивилизации».
Оптимизм, идеализм, индивидуализм, гибкость, культ превосходства, убежденность в собственной уникальности были ключевыми компонентами успеха страны, видевшей себя скорее как строительную площадку нового мира, чем воплощение некоей европейской традиции, которую нужно сохранять или преодолевать. Америка думала о будущем. Уолт Уитмен, изъездивший всю страну, писал, что старается «распеленать сознание еще не обретшей форму Америки, освободить его от предрассудков, избавить от затянувшегося, неотступного, сковывающего наследства антидемократических авторитетов азиатского и европейского прошлого». Америка (насколько поэтичнее это звучало, чем Соединенные Штаты!) должна была стать новой страной, отвернувшейся от Европы и метафорически, и культурно. «В отличие от европейцев, американцев не преследует призрак их прошлого»[174], – полагает Доминик Моизи. Америка не имела своей Басконии, Ольстера, Эльзаса и Лотарингии или Шлезвиг-Гольштейна, за которые нужно было убивать других и гибнуть самому. Если иммигранты-европейцы первого поколения еще имели корни на родине, то у их детей уже не было привязанности к стране своего происхождения.
Американская ветвь западной цивилизации начала расти из Испании. До конца XVI века ей принадлежали обе Америки. Единственными европейскими поселениями в Северной Америке к 1600 году были испанские крепости Сан-Хуан на территории нынешнего Нью-Мексико и Сан-Августин во Флориде. В XVII веке слабевшая Испания ревностно отстаивала свои позиции в Южной и Центральной Америке, но не в слабо заселенной северной части континента, куда устремились англичане, французы и голландцы. Довольно скоро у Англии оказался один неубиваемый козырь: из-за революции и религиозных гонений оттуда в Новый Свет направлялось гораздо больше переселенцев, чем из Франции. К началу Семилетней войны, которая определит расклад сил на континенте, на миллион англичан в Северной Америке приходилось лишь 63 тысячи французов[175].
В условиях крайней слабости колониальной администрации принципы организации управления, правосудия, образования переселенцам пришлось взять на себя, используя во многом европейский опыт городского самоуправления. Каждая американская колония зарождалась как поселение, которым управляли избираемые всем сообществом люди. Городские советы отчитывались перед своими избирателями на открытых городских собраниях, где и принимались общегородские решения. В сельской местности преобладали индивидуальные фермерские хозяйства, и деревни европейского типа не возникли, соответственно, не было и крестьянских общин. Изолированное фермерское расселение станет основной моделью на большей части страны.
Еще в дореволюционную эпоху формировался особый генетический код, определивший многие особенности американской традиции. Она изначально была дуалистичной, отражавшей различные компоненты исторического сознания и опыта.
Американскую модель называют порой «идеальным творением», авторов которого не сковывал авторитет истории. Это и так, и не так. Англо-американская цивилизация, уверял Алексис де Токвиль, есть «результат (данное исходное положение должно постоянно присутствовать в ходе любых размышлений) двух совершенно различных начал, которые, кстати говоря, весьма часто находились в противоборстве друг с другом, но которые в Америке удалось каким-то образом соединить одно с другим и даже превосходно сочетать. Речь идет о приверженности религии и о духе свободы. Основатели Новой Англии были ревностными сектантами и одновременно восторженными новаторами»[176].
Религиозное напряжение первых переселенцев стало фундаментом мессианско-идеалистической традиции, которая имела корни еще в Британии XVII века, когда в трудах философов и общественных деятелей зазвучала мысль о том, что англосаксам предписано свыше колонизировать и тем самым принести цивилизацию и истинную пуританскую веру в Новый Свет и в другие части планеты.
Первоначально речь шла о том, что Америке предначертано стать моральным примером всему остальному человечеству, уже в сознании ранних поселенцев идеи «исключительности» перешагивали далеко за пределы Америки. Особенно это касалось пилигримов Массачусетского залива, которые, по словам историка Дэниела Макинери, «стали первыми американцами, осознавшими свою особую миссию и позиционировавшими себя как часть спасительной нации, которая призвана стать образцом для всего мира. Подобная модель не допускала инакомыслия. Пуритане не отвергали идею религиозной свободы, но признавали ее только для самих себя – чтобы жить и поступать в соответствии с велениями собственного Бога»[177]. Не случайно именно в Массачусетсе началась печально известная «охота на ведьм», апогеем которой стал Салемский процесс, когда пред судом предстали около 100 человек – в основном, пожилых женщин, – из которых 20 были казнены.
В пуританских представлениях губернатора колонии Джона Уинтропа о «Граде на Холме», к которому будут обращены взоры всех народов, и об Америке как стране Господа ей отводилась роль не скорбного просителя Божьей милости к человечеству, а верховного арбитра других народов, наделенного особой способностью проникновения в божественное Провидение. Жители колоний в большинстве своем разделяли убеждение видного литератора и теолога Дж. Эдвардса, который в 1740-е годы писал, что Провидение избрало Америку в качестве средства для «славного обновления всего мира»[178].
Первостроителям США был присущ мессианский идеализм, пусть и не в тех масштабах, что ранним пуританам. В США реализм никогда не существовал без дозы идеализма и наоборот. Водораздел между идейными течениями, как правило, определялся пропорциями того или другого.
Мессианство США, обращенное вовне, также носило двойственный характер. С одной стороны, оно включало в себя космополитически-демократическое обоснование, подчеркивая роль Америки как морального примера для остального мира. С другой – становилось оправданием активного вмешательства в ход мировых событий во имя утверждения идеалов «американской мечты», нередко получая милитаристскую окраску. Конечно, в XVIII веке мысли о глобальной миссии Америки никак не соответствовали ее возможностям и весу в мировой системе. На этом этапе они использовались для оправдания колонизации континента.
