Джек Лондон - На циновке Макалоа
"Запасись терпением, Белла,-- говорил мне дядя Ро-берт.-- Джордж Кастнер -- человек с большим будущим. Я выбрал тебе хорошего мужа. Твои нынешние лише-ния -- это лишения на пути в землю обетованную. Не всегда на Гавайских островах будут править гавайцы. Свое богатство они уже упустили из рук, упустят и власть. Политическая власть и владение землей неотде-лимы одно от другого. Предстоят большие перемены, перевороты--никто не знает, какие и сколько, но одно известно: в конце концов и власть и землю захватят белые. И когда это случится, ты займешь первое место среди женщин наших островов,-- я в этом не сомне-ваюсь, как и в том, что Джордж Кастнер будет правите-лем Гавайев. Так суждено. Так всегда бывает, когда бе-лые сталкиваются с более слабыми народами. Я, твой дядя Роберт, сам наполовину белый и наполовину га-ваец, знаю, о чем говорю. Запасись терпением, Белла".
"Белла, милая",-- говорил дядя Джон; и я понимала, сколько нежности ко мне живет в его сердце. Он, благодарение богу, никогда не советовал мне запастись терпе-нием. Он понимал. Он был очень мудрый. Теплый он был, человечный, а потому и более мудрый, чем дядя Ро-берт и Джордж Кастнер,-- те искали не возвышенного, а земного, вели счета в толстых книгах и не считали удары сердца, бьющегося рядом с другим сердцем, они склады-вали столбики цифр и не вспоминали о взглядах, словах и ласках любви. "Белла, милая",-говорил дядя Джон. Он понимал. Ты ведь слышала, что он был возлюблен-ным принцессы Наоми. Он был верным любовником. Он любил только раз. Люди говорили, что после ее смерти он стал какой-то странный. Так оно и было. Он полюбил один раз и навеки. Помнишь его заповедную комнату в Килохана, куда мы вошли только после его смерти, и ока-залось, что там был устроен алтарь принцессе? "Белла, милая",-- вот все, что он мне говорил, но я знала, что он все понимает.
Мне было девятнадцать лет, и три четверти белой кро-ви не убили во мне горячего гавайского сердца, и я не знала ничего, кроме детских лет, проведенных в роскоши Килохана. Королевского пансиона в Гонолулу, да моего серого мужа в Наала с его серыми рассуждениями, трезвостью и бережливостью, да двух бездетных дядьев, одного -- с холодным, проницательным умом, другого -- с разбитым сердцем и вечными мечтами о мертвой принцессе. Нет, ты только представь себе этот серый дом! А я выросла в таком довольстве, среди радостей и смеха, не смолкавшего в Килохана, и в Мана у Паркеров, и в Пуувааваа! Ты помнишь, мы жили в те дни в царственной роскоши. А в Наала,-поверишь ли. Марта,-- у меня была швейная машинка из тех, что привезли еще первые миссионеры, маленькая, вся дребезжащая, и вертеть ее нужно было рукой.
К нашей свадьбе Роберт и Джон подарили моему мужу по пяти тысяч долларов. Но он попросил сохра-нить это в тайне. Знали только мы четверо. И пока я на своей дребезжащей машинке шила себе грошовые платья, он покупал на эти деньги землю -- ты знаешь где, в вер-ховьях Наала,-- покупал маленькими участками и всякий раз отчаянно торговался, притворяясь последним бедня-ком. А сейчас я с одного туннеля Наала получаю сорок тысяч в год.
Но стоила ли игра свеч? Я изнывала от такой жизни. Если бы он хоть раз обнял меня по-настоящему! Если бы хоть раз пробыл со мною лишних пять минут, позабыв о своих делах и о своем долге перед хозяевами! Иногда я готова была завизжать, швырнуть ему в лицо горячую миску с ненавистной овсяной кашей или разбить вдре-безги мою швейную машинку и сплясать над нею, как пля-шут наши женщины,-- лишь бы он вспылил, вышел из терпения, озверел, показал себя человеком, а не каким-то серым, бездушным истуканом.
Вся скорбь сбежала с лица Беллы, и она искренне и весело рассмеялась своим воспоминаниям.
-- А он, когда на меня находило такое, с важным ви-дом оглядывал меня, с важным видом щупал мне пульс, смотрел язык и советовал принять касторки и пораньше лечь, обложившись горячими вьюшками,-- к утру, мол, все пройдет. Пораньше лечь! Мы и до девяти-то часов редко когда засиживались. Обычно мы ложились в во-семь,-- экономили керосин. У нас в Наала обедать не полагалось,-- а помнишь за каким огромным столом обе-дали в Килохана? Мы с Джорджем ужинали. Затем он подсаживался поближе к лампе и ровно час читал старые журналы, которые брал у кого-то, а я, сидя по другую сторону стола, штопала его носки и белье. Он всегда но-сил дешевые, жиденькие вещи. Когда он ложился спать, ложилась и я. Разве можно было позволить себе такое излишество -- пользоваться керосином в одиночку! И ло-жился он всегда одинаково: заведет часы, запишет в дневник погоду, потом снимет башмаки -обязательно сначала правый, потом левый -- и поставит их рядышком на полу, со своей стороны кровати.
Чистоплотнее его я не видела человека. Он каждый день менял белье. А стирала я. Чист он был просто до противности. Брился два раза в день. Тратил на себя больше воды, чем любой гаваец. А работал больше, чем любые два белых человека вместе взятых. И понимал, какие сокровища скрыты в водах Наала.
-- И он дал тебе богатство, но не дал счастья,-- сказала Марта.
Белла со вздохом кивнула головой.
-- В конце концов, что такое богатство, сестрица Марта? Вот я привезла с собой на пароходе новый "пирсарроу". Третий за два года. Но, боже мой, что значат все автомобили и все доходы в мире по сравнению с дру-гом -- с единственным другом, любовником, мужем, с ко-торым можно делить и труд, и горе, и радость, с един-ственным мужчиной...
Голос ее замер, и сестры, задумавшись, молчали, а по газону ковыляла к ним, опираясь на палку, древняя ста-руха, сморщенная и сгорбленная под тяжестью сотни про-житых лет. Глаза ее -- щелочки между ссохшихся век -были острые, как у мангусты. Она опустилась на землю у ног Беллы и забормотала беззубым ртом, запела по-га-вайски хвалу Белле и всем ее предкам, заодно импровизи-руя приветствие по случаю возвращения ее из плава-ния за большое море -- в Калифорнию. Не переставая петь, она ловкими старыми пальцами массировала обтянутые шелком чулок ноги Беллы, от щиколотки вверх, за колено.
Потом Марта тоже получила свою долю песен и мас-сажа, и обе сестры со слезами на глазах заговорили со старой служанкой на древнем языке и стали задавать ей извечные вопросы о ее здоровье, годах и праправнуках,-- ведь она массировала их еще в раннем детстве, в огром-ном доме Килохана, а ее мать и бабка из поколения в по-коление массировали их мать и их бабок. Побеседовав со старухой сколько полагалось, Марта поднялась и прово-дила ее до самого дома, где дала ей денег и велела кра-сивым и заносчивым горничным японкам позаботиться и столетней гавайянке, угостить ее "пои" -- кушаньем из корней водяной лилии, "йамака" -- сырой рыбой, толче-ными восковыми орехами "кукуи" и водорослями "лиму", которые нежны на вкус и легко разминаются беззубыми деснами. То были старые феодальные отношения: вер-ность простого человека господину, забота господина о простом человеке; и Марта, в которой было на три чет-верти белой крови англосаксов Новой Англии, не хуже чистокровных гавайцев помнила и соблюдала быстро ис-чезающие обычаи седой старины.
Она шла обратно к столику под большим деревом, и Белла со своего места словно обнимала ее всю любящим взглядом. Марта была пониже ее ростом, но лишь чуть-чуть пониже, и держалась не так величественно, но была она статная, красивая, настоящая дочь полинезийских вождей, с великолепной фигурой, не испорченной, а ско-рее смягченной временем, которую приятно обрисовы-вало свободное платье черного шелка с черным кружевом, стоившее дороже любого парижского туалета.
Глядя на сестер, возобновивших свою беседу, всякий подивился бы их сходству: тот же прямой четкий про-филь, широкие скулы, высокий чистый лоб, серебряная се-дина пышных волос, нежный рот, говорящий о десятиле-тиями вскормленной, уже привычной гордости, прелест-ные тонкие дуги бровей над прелестными длинными карими глазами. При взгляде на их руки, почти нетронутые временем, особенно поражали тонкие на концах пальцы, которые с младенчества массировали им старые гавайские служанки вроде той, что сидела сейчас в доме за угоще-нием из пои, йамака и лиму.
-- Так мы прожили год,-- возобновила свой рассказ Белла,-- и понимаешь, что-то стало налаживаться. Я на-чала привыкать к моему мужу. Так уж созданы женщины.
Я во всяком случае такая. Ведь он был хороший человек. И справедливый. В нем были все исконные пуританские добродетели. Я начала к нему привязываться, можно даже сказать -- почти полюбила его. И если бы дядя Джон не дал мне тогда лошадь, я знаю, что действи-тельно полюбила бы мужа и была бы с ним счастлива, хотя это, конечно, было бы скучноватое счастье.
Ты пойми, я ведь не знала других мужчин, не таких, как он, лучше его. Мне уже приятно было смотреть на него через стол, когда он читал в короткий перерыв между ужином и сном, приятно было услышать стук копыт его лошади, когда он вечером возвращался из своих беско-нечных поездок по ранчо. И от его скупых похвал у меня радостно замирало сердце,-- да, сестрица Марта, я узнала, что значит краснеть от его немногословной спра-ведливой похвалы за какую-нибудь хорошую работу или правильный поступок.
