Лев Канторович - Сын старика
И правда, красиво показалось мне вокруг. Солнце из-за гор еще не встало, но розовое небо светилось, и вспыхивали розовые облачка возле вершин, и туман клубился в ущельях. Жаворонки кувыркались и щелкали высоко вверху. Копыта лошадей мерно и мягко стучали по влажной земле, и изредка тихонько звякал клинок или винтовка, или фыркала лошадь, вкусно хрустя трензелями.
Мне трудно это объяснить, но мальчик, ехавший рядом со мной в парадной своей гимнастерке, в ремнях и в лихой фуражке, ловкий и складный, на небольшой гнедой лошади, весь он, всем своим видом и всем, что он говорил, как-то очень подходил к ясному утру.
Мальчик, знаете, был взволнован. Молодой ведь он был, да и всегда какое-то особенное чувство овладевает человеком в утро перед первым боем. Это я часто замечал.
Хотелось мальчику говорить и говорить. Что называется, душу раскрыть хотелось, но дороги наши расходились, и я попрощался с ним. Он, улыбаясь, протянул мне руку. Таким я его и запомнил: с мальчишеской ласковой улыбкой, на гнедой лошадке, весь освещенный розовыми лучами солнца.
На прощанье он сказал мне:
- Всего хорошего. Я уверен, - говорит, - именно сегодня будет бой. Увидимся ли?..
Я ответил:
- Конечно, увидимся! - Крикнул моим бойцам: - Марш, марш! - И мы понеслись по дороге. На повороте я оглянулся.
Сын Старика скакал галопом, легко нагнувшись вперед и коротко подобрав поводья.
Я привел свой полуэскадрон к ручью, мы расположились в засаде, скрытые глубоким оврагом, и стали ждать. Басмачи могли появиться в любую минуту, и мы были готовы.
В полдень на автомобиле приехал Старик. Он был спокоен и весел, шутил с бойцами и сказал мне, что сегодня Шайтан-бек не уйдет от нас.
У бойцов настроение было хорошее, и мы ждали банду с минуты на минуту, но никаких признаков басмачей не было.
Старик уехал на двенадцатую заставу. Эта застава стояла в долине, и мимо нее должен был пройти Шайтан-бек.
Ну, хорошо. Солнце поднялось высоко, стало нестерпимо жарко, и бойцы начали нервничать.
Часа в два снова приехал Старик. Он был весь в пыли, но по-прежнему веселый и спокойный.
- Ничего, ничего, - сказал он. - Выдержка, выдержка и еще раз выдержка. Шайтан-бек, старая лисица, догадался, что мы ждем его, и он тоже ждет, он ждет, пока мы устанем от нетерпения и от проклятой жары.
Никто не знал привычек басмачей так хорошо, как наш Старик.
Мы изнывали от жары, воздух был похож на расплавленный металл, и трескалась земля, и вода в ручье напоминала жидкое масло. Было тихо. Так тихо, будто все умерло, и даже цикады перестали трещать. Нам казалось, что жара больше не может усиливаться, но с каждой минутой становилось все жарче и жарче. И вот тогда-то в мертвой тишине мы услыхали топот копыт, и дозорные наверху, над оврагом, увидели всадника. Красноармеец прискакал с двенадцатой заставы. Весь в поту, почти обезумевший от жары, он доложил, что банда Шайтан-бека перешла границу и идет по долине. Доложив, красноармеец лег животом на землю возле ручья и погрузил голову в теплую воду.
Потом мы услыхали визг басмачей и выстрелы, и в облаке раскаленной пыли банда пронеслась мимо нас, и тогда мы выскочили из оврага и ударили им во фланг.
Мы молча рубились с ними, а безжалостное солнце жгло нас. Ветра не было, и пыль неподвижно стояла над нами.
Вы знаете, что значит бой в такую жару? Если вы знаете, то вам все понятно. Рассказать об этом нельзя.
Я думаю, ад должен быть примерно таким.
Ну, словом, мы опрокинули их, взяли в кольцо, захватили всю банду, и вот тогда-то и выяснилось, что Шайтан-бека нет. Его нигде не было.
На потрескавшейся земле лежали убитые. Жадные птицы - грифы и беркуты - прыгали возле трупов и не боялись нас. Мы отгоняли их, и они прыгали, не взлетая, и хрипло кричали. От них пахло гнилью. Мы осмотрели всех убитых, а Шайтан-бека не было среди них. И среди пленных его не было.
Старик ничего не сказал. Он велел мне ехать с ним и шоферу приказал газовать изо всех сил, и мы понеслись в управление отряда. Всю дорогу Старик молчал.
В отряде он приказал мне связаться со всеми заставами.
Не знаю почему - прежде всего я позвонил на тринадцатую заставу. Мне долго никто не отвечал, а потом подошел дежурный. Я спросил его, где он был, и он сказал, что он остался один на заставе и был снаружи. Я не понял и велел позвать начальника. Тогда дежурный ответил мне, что он уже, мол, сказал - он один на заставе, а новый начальник с бойцами уехал. Я разозлился и выругался: "Куда уехал? Почему ничего не доложили?" Дежурный невозмутимо ответил, что этого он не знает, потому начальник ничего ему не приказывал и ничего не велел докладывать.
Я побежал к Старику. Он выслушал меня и нахмурился.
Минуты три я ждал, а он молчал и пыхтел трубкой.
- Очень плохо, - сказал он потом и больше ничего не прибавил.
Через пять минут мы с ним неслись в автомобиле на тринадцатую заставу.
Это была бешеная езда. Мы задыхались от пыли, в радиаторе кипела вода, машина дрожала, как загнанная лошадь, и солнце, желтое солнце, пылало на белом от жары небе.
Я не спал уже трое суток, несколько раз тяжелая дремота овладевала мной, и я забывался, несмотря на сумасшедшие толчки. Я просыпался с таким чувством, будто сейчас умру, и видел перед собой сутулую спину Старика и землю, сожженную солнцем, и снова засыпал на несколько минут.
Старик торопил шофера, и мы неслись по страшной дороге со скоростью восьмидесяти километров в час.
Я думаю, только счастливой случайностью можно объяснить, что мы не разбились.
На тринадцатой заставе нас встретил дежурный. Это был тот самый парень, с которым я говорил по телефону. Украинец родом, огромного роста, красивый и, очевидно, очень сильный человек, он был на редкость хладнокровен.
Встретив Старика, он встал по команде "смирно" и доложил так спокойно, будто вообще ничего не случилось. По его словам выходило так: еще утром новый начальник поднял всех бойцов, велел седлать и вообще привел заставу в полную боевую готовность. Днем пришло известие о бое в долине, и тогда начальник приказал садиться на коней, и сам сел на коня бывшего начальника и со всеми бойцами заставы, кроме дежурного, поскакал вдоль границы по направлению к двенадцатой заставе. Вот и все, что знал хладнокровный дежурный.
Старик очень встревожился и сам позвонил на двенадцатую заставу. Ему ответили, что начальник заставы тринадцать не появлялся.
Мы ничего не понимали и больше ничего не могли узнать. Я предложил Старику возвращаться обратно, в управление отряда, но Старик сказал:
- Нет. Позвони туда и предупреди. До утра я буду здесь.
Было похоже, будто Старик в каком-то мрачном оцепенении. Он сидел неподвижно возле стола, с погасшей трубкой в зубах.
Я больше не мог бороться с усталостью. Я расстелил бурку на полу и уснул.
Мне ничего не снилось в ту ночь. Я несколько раз просыпался и видел, что Старик все так же сидит за столом. Несколько раз звонили из управления отряда, и Старик говорил негромко. Он не спал всю ночь. Утром он сидел на том же месте, с потухшей трубкой в зубах, и глаза его были воспалены от бессонницы. Я уже сказал: было похоже, что он в каком-то оцепенении.
Ночью было прохладней, но ночь кончилась, небо стало красным, и из-за гор вылезло неумолимое оранжевое солнце.
Я встал и подошел к Старику.
Он вздрогнул и потер ладонью лицо. Мне показалось, что он сильно постарел за эту ночь.
Мы вышли из помещения заставы. Уже было жарко. Шофер возился возле запыленного автомобиля.
- Очень плохо, - тихо сказал Старик.
Я старался не глядеть на него.
Он направился к автомобилю. Он шел медленно, сильно сутулясь и устало волоча ноги.
И вот тогда-то мы услыхали топот копыт. Нас было четверо на дворе заставы - Старик, дежурный по заставе, шофер и я, - и все четверо сразу услыхали, как топочет быстро скачущая лошадь. Мы не успели добежать до ворот заставы, когда всадник влетел в ворота.
Это был сын Старика. Это был именно он, но как непохож он был на того мальчика, с которым я прощался накануне утром у разветвления дороги. Сейчас он сидел на огромном вороном жеребце, - я хорошо знал этого коня, это был конь Петрова. Жеребец был серым от пота. Сын Старика на полном скаку осадил его, так что конь присел на задние ноги, подняв облако пыли. Сын Старика соскочил с седла и пошел прямо к отцу. Он шел кавалерийской походкой, легко покачиваясь. Его гимнастерка была изодрана. Загорелое лицо почернело и осунулось, и какое-то новое выражение появилось у него. Его лицо стало суровым, почти мрачным, и, вместе с тем, гордая веселость была в его глазах.
Он тяжело дышал.
Он подошел к отцу и сказал отрывисто и очень громко:
- Докладывает Тарасов, начзаставы тринадцать. Я самовольно повел всех бойцов заставы, кроме одного, в направлении заставы двенадцать.
Он замолчал и облизал запекшиеся губы.
Я посмотрел на Старика. Никогда раньше я не думал, что у него может быть такой вид. Он сказал хрипло, не спуская глаз с лица молодого Тарасова:
