Анатолий Луначарский - Европа в пляске смерти
Вдали я вижу черную массу. Это и есть английский лагерь. Он расположен в открытом поле. Небольшая часть его занята людьми, а дальше сплошной массой стоят лошади. У англичан пока нет палаток: некоторые из них сделали себе маленькие навесы из темных байковых одеял и спят под ними. Некоторые спят прямо под открытым небом. Благо, тепло и сухо. Они сбросили с себя свои куртки и закрутили рукава рубах, обнажив при этом почти сплошь роскошную татуировку своих рук. Некоторые поют. Другие, нарубив каких-то ящиков, уже вскипятили себе чай в больших черных котлах. По всему лагерю и вокруг благодаря толпе любопытных французов царит живописное оживление.
Побродив вокруг лагеря, я пошел назад в порт. Место стоянки «Миннеаполиса» было уже оцеплено двойной шеренгой из французов и англичан. Французы были взяты из территориального полка. Территориалы выглядят отнюдь не менее воинственно, чем запасные. Правильно было бы сказать «не более воинственно». Разница только та, что среди них видишь больше седых волос. Они тоже в синих шинелях и красных штанах. К ружьям привинчены штыки.
Шеренга англичан протянулась сейчас рядом с французской. Почти все на голову выше французов. Они стоят, опустив на землю свои тяжелые карабины, удобные и какие-то коренастые. Говорят, английская пушка, которую я не видел, тоже коренастая и бульдогообразная. Это не мешает ей стрелять несколько скорее немецкой, посылать снаряды на 3 кило тяжелее и на 3 километра дальше.
Англичане пробуют заговорить с французами, но из этого ничего не выходит. Но вот крайний в шеренге, высокий, рыжий, флегматически отстегивает свою фляжку и протягивает ее соседу. Тот отказывается жестом. Но, когда рыжий произносит какое-то короткое магическое словцо, сосед внезапно схватывает фляжку и жадно припадает к ее горлышку. Рядом стоявший французский солдат обращается к публике: «Sont-ils forts! C'est du cognac!»[2]
Экстраординарная фляжка переходит в буквальном смысле из уст в уста. Она доходит наконец до щекастого добродушного парня, должно быть, ротного остряка. Он торжественно оборачивается к французам и произносит: «Кайзер? Тьфу-тьфу!». И энергично машет пальцем перед своим носом: «Инглиш!». Он высоко поднимает фляжку в воздухе, потом опрокидывает чуть не все содержимое в свою пасть. Это вызывает восторг публики.
От времени до времени сквозь шеренгу проходят офицеры. В автомобиле проехал какой-то генерал в ярко-красной фуражке с серебряным околышком. Я видел также бойскаута в полосатой куртке, метеором промчавшегося на велосипеде с голубым письмом в зубах. Несколько фельдшеров или лазаретных носильщиков бродили по ту сторону шеренги. Они были такие же высокие и статные, с небольшими красными крестами на рукавах.
За этой литой оградой происходила быстрая работа высадки войск с «Миннеаполиса». Массой спускался по наклонным плоскостям всякий багаж, частью увозившийся на телегах, частью нагромождавшийся в огромных сен-назерских депо. Люди спускались в полной амуниции и потом шли под тень деревьев ближайшего бульвара и ложились там в траву. Около них, словно тучи комаров, толклись сен-назерские ребятишки. От времени до времени тот или другой солдат ловил какого-нибудь мальчонку за штанишки и, приложив большой палец к губам, делал выразительный жест пьющего, а затем отсчитывал соответственную сумму в ладошку хлопчика. Тот стрелою мчался в кафе и стрелою же возвращался с литром красного вина.
А вот английские сестры милосердия. Их две, и они совсем не похожи одна на другую. Одна — более или менее простолюдинка, судя по грубой обуви и большим рукам — одета в серо-синий костюм с перевязью красного креста, но с ярким отличием, а именно пламенно-красной, довольно большой накидкой на плечах. Очевидно, насколько англичане прячут своих солдат, настолько же стараются сделать заметными своих сестер. Другая была одета в изящное, абсолютно белое платье, с белым чепчиком на голове, в белых изящных туфельках, которыми эта тонкая, несколько тщедушная, несмотря на свою чуть-чуть деревянную мужеподобную походку, дама ступала с осторожностью по грубой сен-назерской мостовой. Красная сестра подошла к извозчику и вступила с ним в какие-то переговоры. На лице извозчика отразилась смесь удивления и ужаса, и, хлестнув лошадь, он отъехал в сторону. Но, как из-под земли, появились те две милые сестры милосердия, которых я уже видел у нас в Сен-Бревене за сбором пожертвований. Две молоденькие француженки, одетые бедно, тем не менее сохраняли свою национальную элегантность, и в движениях их было бесконечно более женственности, чем у английских товарок. Представительницы человеколюбия двух наций крепко пожали друг другу руки, но разговор между ними не клеился. Белая англичанка сумела сказать только с ужасным акцентом «воачер», что должно было означать «вуатюр». Но французская сестра поняла, и извозчик был немедленно взят куда надо.
«Киевская мысль», 24 октября 1914 г.
По Франции
Сегодня отправился на театр военных действий стоявший в С.-Н.[3] резервный полк.
На большой площади С.-Н. у приземистой старой церковки выстроились линиями роты полка.
Эти солдаты производят гораздо более трогательное впечатление, чем войска непосредственного актива или рослые, словно на спорт отправляющиеся англичане.
Я не хочу этим сказать, чтобы французы-резервисты проявляли какое-нибудь уныние или страх. Ничуть не бывало!.. В общем и целом настроение их было веселое. Но очень уж бросается в глаза, что все эти граждане — партикулярные люди, отцы семейств, а не солдаты. В том, как одеты на них красные штаны и синие шинели, чувствуется как будто маскарад. Все это сидит неладно и все не к лицу. Разнофасонные бороды и усы, разнокалиберность солдат в длину и ширину еще более подчеркивает эту сторону.
Еще ночью не только жители С.-Н., но и окрестностей были оповещены, что полк уходит в бой. Поэтому собралось немало женщин и детей, прощавшихся с уходившими. Как только солдатам позволили поставить ружья в козлы и сложить ранцы, произошло как бы химическое соединение между толпой и сине-красными отрядами. Каждая рота замешалась быстро женскою и детскою примесью. Повсюду поцелуи, наскоро передается кое-какая провизия, детишки льют в синие походные фляжки вино, таская его из ближайших кабачков, по карманам рассовывают папиросы. Плачущих не вижу.
Но вот в стороне я натыкаюсь на такую сцену. Толстая дама с усами, добродушная и запыхавшаяся, наконец нашла того, кто ей нужен. Она торопливо говорит рыжеватому маленькому солдатику, что жена и дети здоровы, но по дальности расстояния не могли прийти. В виде подарка она дает солдатику десяток открыток: «Вы будете писать детям». Солдатик ведет речь странно громким голосом. Я понимаю, что он кричит так потому, что хочет скрыть дрожь голоса. В его светлых глазах дрожит, но не падает слеза.
— Идем. И я вас уверяю, мадам Дюпре, что идем от всего сердца, но что действительно обидно, скажу я вам, так это то, что, говорят, там останешься без вестей и от своих близких.
— О мой друг, это не всегда так будет. Во-первых, я вас уверяю, что в отсутствии вы пробудете 2–3 месяца, а во-вторых, теперь уже почта урегулирована, и вы каждую неделю будете иметь весточку от меня или от мадам Луизы.
Солдат крепко пожимает руку толстухе и смахивает слезу.
Рядом громко смеется солдат с красной нашивкой, капрал, вероятно. Он объясняет своей молодой жене, смотрящей на него с каким-то любовным остолбенением:
— Но куда же я возьму твои бутерброды? А знаешь ли ты, сколько я волоку на себе вьюка? Тридцать пять кило, моя дорогая. Да-с, тридцать пять кило нужно тащить на плечах и по тридцать пять кило делать ногами. Поняла? А супу нам дадут на каждой стоянке. Я и без твоих бутербродов не помру. Подыми-ка ранец!
Жена поднимает ранец и выражает удивление по поводу его тяжести. И вдруг солдат, как-то неуклюже и широко размахнув руками, обхватывает свою молодую бретонку и с огромной, отчаянной нежностью целует ее мгновенно облившиеся слезами свежие, круглые щеки.
Между тем играет труба горниста. Ранцы надеты, ружья разобраны, солдаты вытягиваются.
Седой полковник, немного перегнувшись в пояснице, довольно бодро начинает обходить ряды в сопровождении батальонного командира и других офицеров. Он почему-то обдергивает солдатам то брюки, то шинели, поправляет на их шеях галстуки и притворяется строгим. Стоящий рядом со мной старик с большой седой бородой ворчит полупросебя:
— Оставь их в покое, старина. Они достаточно красивы, чтобы драться и умирать.
Затем, обратившись к другому рядом стоящему старику, он добавляет:
— Оглянитесь-ка, видите на балконе англичан? Замечаете разницу? Англичане обмундированы легче, рациональнее. Они все время думают, что со своим радикализмом и социализмом идут впереди всех. А я вам говорю: во всем необходимом Франция — отсталая страна!
