Валентин Костылев - Жрецы (Человек и боги - 2)
- Не шути! Будь благоразумен! Сон ли это? Потому мне и страшно, что правда, а не сон. Видел я и наяву свирепство панов... Каково, брат, живется, таково и спится. Разграблена Украина панами, народ замучен... Видел я кости в ковылях. Человеческие, сухие кости. Страшно!
- Полно! Не надо! Не то я заплачу. Пойдем-ка лучше хлебнем водицы-голубицы!.. Отлегнет!
Сыча тронула грусть Несмеянки. Он теперь стал больше верить ему. Ведь все это он и сам видел. Действительно, это не сон: целый год бродил он по Украине с гайдамаками и убивал панов. Там видел он сам и поля Украины, превращенные в пустыню, где только "волки-сероманцы" рыскали да "орлы-клекальцы" на кости погибших слетались. Долины, леса, обширные сады и красные дубравы, реки, озера опустевшие, тростью и "непотребною лядиною" заросшие, - все видел.
- Бувала ничь, будет и день, а бувши день, будет и ничь. Не так ли? сказал цыган добродушно, подумав: "Нет - не соглядатай!"
Да и шел казак, да дорогою,
Дай нашел дивчину с бандуриною:
"День добрый, дивчина! Як соби маешь?
Позычь мне бандуры, що сама граешь!.."
Несмеянка грустно улыбнулся...
- Пой и ты, друг... Пой! Что же? Вспомни Украину. День государев, а ночь наша... - нарочито возликовал Сыч. И осекся: лицо Несмеянки оставалось печальным.
- Так исстари считали... - сказал он. - День государев. А почему? Чего ради? Ответь мне, цыган? Ответь? Успокой?! Зачем так?
Несмеянка больно сжал руку Сыча, ожидая ответа. Цыган попробовал опять отделаться шуткой:
- Спроси у воеводы. Он знает.
- Меньше всех знают воеводы. Человек создан не совою и не летучею мышью... И я говорю: им - ночь, а нам - день. Кто смеет отнять у нас день?
- Ах, какой же ты, право! - с досадой вырвал свою руку цыган. Бездомный ты бродяга, а так мудришь!
- Ну, прости! - примирительно произнес Несмеянка. - Не сердись на меня. Тебе большое спасибо. Спасибо за то, что атамана тянешь ты в Нижний... У нас, в мордовских местах, в Терюшеве, тоже есть паны... Давят людей и там... Тюрьма да могила - и там наш удел.
И тихо добавил на ухо Сычу:
- Умереть на родине потянуло. Утек из украинских полей... Люди те же, мученья те же, но хочется домой-таки. Решено! Вместе поплывем.
Сыч и Несмеянка с жадностью приблизили пригоршни с водой. А на востоке растекалась нежная, светлая улыбка небес, как бы по-матерински ободряя бездомную голь...
- Пойдем на бугор... Взгляни-ка... И-их ты!
Несмеянка за руку потянул Сыча на бугор. Сыч послушно побрел за ним. На глазах его сверкнули слезы.
Когда влезли, Сыч, пристально взглянув в лицо Несмеянки, спросил:
- Жена у тебя есть?
- Нет.
- А любовь?
Несмеянка задумался.
- Люблю я жизнь! Люблю я волю! Люблю родину!.. И нет у меня сильнее этой никакой любви.
Цыган вздохнул:
- А у меня...
Сыч не договорил, хитро посмотрев на Несмеянку.
II
Кремль притих.
Произошло событие, удивившее весь Нижний Новгород. При живом епископе, преемнике Питирима - Иоанне Первом (Дубинском) - в конце августа 1742 года в архиерейские покои внедрился другой, вновь назначенный Синодом, епископ - Димитрий Сеченов. Из Казани он был переведен на место Иоанна. Дубинский делал вид, будто он уходит добровольно, по болезни. И челобитную о том подал, смиренно испрашивая разрешения удалиться на покой в Печерский монастырь, невдалеке от Нижнего. Однако, милостиво оставленный новым архиереем в его доме, вознес благодарственную молитву господу богу за оставление в кремле, на покое, в архиерейском чине и уважении. Как истинный сын Святейшего Синода, отставленный иерарх скромно примирился с неожиданным положением кремлевского приживальщика.
Проходившие через кремль любопытные нередко видели его теперь в курятнике с набиркой в руках нежным голоском созывающего архиерейских кур и петухов.
Неожиданная смена иерархов породила уйму догадок и предположений среди посадских богомольцев, в душе склонявшихся на сторону низверженного епископа. При нем только ведь и вздохнули после порядков умершего четыре года назад архиепископа Питирима.
Сплетничали - якобы царица Елизавета была недовольна Иоанном. Будто он плохо боролся с язычниками, не в той степени, на которую вознес это дело покойный архиепископ Питирим. Царица сердилась на него еще якобы и за то, что он распустил духовенство, ослабил церковный и полицейский надзор за богомольцами. Какой толк из того, что он усердно занимался умерщвлением своей плоти и "носил железные вериги на чреслах своих", какой толк, что он "украшал себя святостью, великодушием, ангельским житием, простосердечием нрава, терпением и добротою"? Какая корысть петербургским духовным властям была и от того, что нижегородский наместник Синода проводил время "в стенаниях, в воздыханиях, в слезах, в плачах и рыданиях"?
Дворянство убедительно просило о смене архиерея. Может ли духовный чин внушить страх и уважение своей пастве, писали дворяне, если богослужение проходит у него в слезах? Народ чуток: источает слезы епископ, неловко не плакать и прислуживающим ему клирикам, а, глядя на них, как не пустить слезу и богомольцам? Уж им-то и подавно есть о чем погоревать. А надо, чтобы все были довольны и народ тоже...
Дворяне были возмущены Иоанном. Мог ли после этого усидеть на месте епископ?
Чуваши, черемисы и мордва после смерти Питирима вышли из повиновения, приободрились, стали гнать дубьем от себя попов и бродячих архиерейских проповедников. Особенно осмелела терюханская мордва, проживавшая на земле царевича Бакара Грузинского, невдалеке от Нижнего. Произошло немало расправ языческой мордвы с людьми духовного сословия.
Санкт-Петербургу стало об этом известно, оттуда писали епископу выговоры, а он продолжал себе беззаботно предаваться "слезам, плачам и рыданиям".
Вот почему он и был заменен прогремевшим на всю Русь своею ревностью к православию и твердостью нрава епископом Димитрием Сеченовым, основателем и главным правителем казанской новокрещенской конторы.
Епископ Сеченов прибыл из Казани не один. Во время следования с пристани около него шагали четыре вооруженных солдата-телохранителя дюжие, бородатые парни с озорными глазами; несколько юрких толмачей-переводчиков; полдюжины неуклюжих иноков, волосатых, неопрятных, и два тщедушных канцеляриста с гусиными перьями за ухом. Все они расползлись по кельям архиерейского дома, причем смотрели на нижегородских монахов свысока, не скрывая усмешки.
Новый епископ выглядел в тот день усталым, кротким. Томно благословлял он встретивших его с почетом нижегородских служилых людей и горожан, подавая каждому из них для лобзания свою крупную волосатую руку. С Иоанном Дубинским крепко обнялся, облобызался по-братски. После того долго сидел в бане, неистово парился, а вечером в своих покоях вел с губернатором секретную беседу о местных делах. Подслушивавший у дверей один из чернецов шепотом рассказывал, выбежав в сад, монахам Духова монастыря, что-де новый владыка часто повторял имя Иоанна Дубинского и новокрещеную мордву.
Так это было или нет, но только вскоре же за тем Димитрий Сеченов вызвал к себе в келью Иоанна и повел с ним разговор уже не такой, как накануне.
Встретил его он, стоя за столом, одетый в великолепную светло-коричневую шелковую рясу. Взгляд его был холодным, неприветливым.
- Мир вам, ваше преосвященство!
- И духови твоему!
- Садитесь.
Оба сели друг против друга: полный, с пышными вьющимися волосами, дородный, упитанный Димитрий и худой, дряхлый, болезненный старичок Иоанн.
Заговорил Сеченов:
- Каждое утро, каждый день мои люди приносят мне все новые и новые доказательства противоапостольского поведения нижегородских попов... Четыре года только минуло, как почил блаженной памяти справедливый и строгий архипастырь Питирим - и что же мы видим?
Зеленые, неприятные глаза Сеченова смотрели укоризненно в лицо смущенного Иоанна.
- Вспомните Деяния апостолов? "В церкви, сущей Антиохии... постившеся и помолившеся... отпустиша"... Сказано так об уходе апостолов Варнавы и Павла для проповеди язычникам. Даже в церкви антиохийской были по этому случаю пост и моление. Как же мы, православные архиереи, должны служить просвещению язычников?.. Но что видим в оной епархии?!
Сеченов громко крикнул:
- Иван Макеев?!
В дверь просунулся, дрожа от страха перед епископом, худой, подобострастный поп в лаптях, перетянутый в талии веревкой. Лицо свое он стыдливо прикрыл громадной войлочной шляпой.
- Иди!.. Иди!.. Не бойся.
Поп вошел, упал на колени и земно поклонился обоим архиереям.
- Ум мой твоею молитвою направи... - залепетал он.
- Вставай, рассказывай...
Поп поднялся, озираясь недоверчиво по сторонам. Казалось, он намеревается снова убежать из покоев епископа.
- Не трепещи! Говори смелее!..
Поп заговорил прерывающимся голосом:
- Нижегородского уезда, Дальнеконстантиновской волости православные христьяне, а всего тридцать человек, пришли в церковь села Константинова же с ружьями, дубьем и цепами, выбили северные двери и выстрелили в алтаре, священника из алтаря выволокли, ризы на нем изодрали, на престоле и жертвеннике одежды исполосовали, прочие ризы, которые висели в алтаре, стаща, топтали ногами и измарали все без остатка; священника отволокли на церковный двор и, разложив, били кнутом и дубиною мучительски, так что священник едва жив.
