Нанами Шионо - Последний час рыцарей
Не только турки, но и жители Европы были поражены тем, что Мурад, в свои сорок лет находившийся в расцвете сил, собрался так рано удалиться от власти. Его визири умоляли его не поступать так, но правитель настоял на своем решении. Он передал престол двенадцатилетнему сыну и вскоре уехал в Манису. Однако еще в течение некоторого времени шпионские службы Венеции, не желая верить в то, что произошла полная передача власти, именовали Мехмеда в Адрианополе «европейским султаном» а Мурада в анатолийской Манисе — «азиатским».
Правление Мехмеда и в самом деле оказалось недолгим так как менее чем через два года его отец вернулся на трон столь же неожиданно, как и оставил его. Зачинщиком этого своеобразного государственного переворота был сам Халиль-паша, который, как говорилось, то ли был встревожен зреющими планами Мехмеда о завоевании Константинополя, то ли пришел в отчаяние от того, что молодому владыке не удалось завоевать доверия отборных войск янычаров.
Хотя именно Халиль-паша просил Мурада вернуться, двое других советников, Исхак-паша и Караджа-паша, тоже поддерживали его решение. Мехмед, не знавший об этих махинациях, был отправлен на охоту в тот день, когда его отец вернулся в столицу. К тому времени, когда юноша возвратился во дворец, стало уже поздно что-либо предпринимать.
Мурад приказал Мехмеду удалиться в его дворец в Манисе. Отправить сына в тот же город, где он сам провел время своего недолгого удаления от дел, было равносильно ссылке. Старший султан снова встал у кормила власти и объявил: три его визиря, Халиль, Исхак и Караджа, останутся на своих постах. Из визирей только Заган-паша был понижен в должности и отправлен в Азию вместе с Мехмедом за нарушение своего долга.
Как и следовало ожидать, Мехмед был глубоко оскорблен этим унижением, ведь ему уже исполнилось четырнадцать лет, а с юношами этого возраста зачастую обращались как со взрослыми. Кроме того, он был очень горд по натуре. Несомненно, что подросток проводил свои дни в Манисе в совсем ином настроении, чем во дворце в Адрианополе.
Отец иногда позволял Мехмеду присоединиться к нему в военных походах, но поведение юноши в этих случаях не было признано заслуживающим особого внимания. Учитывая то, что позже молодой владыка проявил замечательную доблесть и великолепные тактические и стратегические способности, единственное возможное объяснение заключается в том, что его отец-султан не позволял ему непосредственно участвовать в сражениях.
В то время Мехмед гораздо больше прославился не мастерством воина, а своими похождениями с любовниками обоего пола у себя в далекой Манисе.
На втором году ссылки Мехмеда у него родился сын Баязид. Матерью была албанка, бывшая христианская рабыня, как и мать самого Мехмеда. Годом позже юноша взял в законные жены девушку из турецкой семьи, достаточно знатной, чтобы ее старшая сестра смогла стать женой каирского султана. Считалось, что юная невеста еще красивее сестры. Похоже, что ее шестнадцатилетний муж даже не утруждался занятиями любовью с ней. Детей у них не было.
Приблизительно в то время скончалась мать Мехмеда.
В феврале 1451 года, на пятом году изгнания, Мехмед узнал о смерти своего отца. Мурад, который много пил, хотя ислам запрещает алкоголь, неожиданно потерял сознание — и так и не пришел в себя. Три дня спустя он скончался. Правителю было 47 лет. Великий визирь Халиль, следуя установленному для таких случаев протоколу, не объявил немедленно о смерти султана, а вместо этого послал гонца в Манису.
Мехмед услышал новость тремя днями позднее.
Молодой человек, которому через два месяца исполнялось девятнадцать лет, не стал дожидаться, пока будут полностью завершены формальные приготовления ко въезду нового султана в столицу.
— Те, кто со мной, — вперед! — Вот и все, что он сказал Мехмед сел на своего любимого арабского жеребца и помчался на север. Принц хорошо помнил, как относились к нему визири и янычары до той поры. Более того, юноша знал, что у него был маленький сводный брат, чья мать, происходившая из знатной турецкой семьи, стала одной из любимых жен Мурада.
Он гнал своего коня днем и ночью, позволив себе отдых лишь на борту корабля, пересекавшего Дарданеллы.
8 февраля 1451 года Мехмед II официально взошел на престол. Вся турецкая знать столпилась в Большом зале дворца, но никому, за исключением главного евнуха гарема, не было позволено приблизиться к трону султана. Даже великий визирь Халиль-паша и визири Исхак-паша и Караджа-паша стояли в некотором отдалении. Все, кто был в зале, знали, почему это так, и атмосфера сделалась напряженной.
— Почему мои советники стоят так далеко? — спросил во всеуслышание Мехмед. Затем он повернулся к главному евнуху: — Скажи Халилю-паше, чтобы он вернулся на свое место.
При этих словах напряжение несколько разрядилось. Ими он давал понять, что Халилю-паше и всем визирям, подчиненным последнему, позволено сохранить свои посты.
Затем Мехмед II повернулся к трем мужчинам, которые тем временем выстроились справа от его трона. Он продолжал:
— Исхак-паша, я хочу, чтобы ты, как начальник анатолийских войск, сопровождал тело моего отца на кладбище в Бурсе.
Исхак-паша выступил вперед и опустился на колени перед троном, коснувшись лбом пола, — такой жест почтения был принят в Турции.
Затем вперед вышла бывшая любимая наложница султана, которая принесла новому владыке свои поздравления с восхождением на престол. Мехмед II милостиво принял поздравления своей мачехи, а затем предложил ее в жены Исхаку-паше, спасая, таким образом, от неопределенности в будущем. Однако пока в главном зале разыгрывался этот спектакль, ее ребенок был утоплен в бассейне в банях гарема.
Так Мехмед II установил традицию османских султанов убивать своих братьев при восхождении на трон.
Халиль-паша мог быть обезглавлен с такой же легкостью. Все оказалось не так-то просто, как полагали те, кто вздохнул с облегчением, когда стало ясно, что он останется великим визирем. Все хорошо знали, что Исхак-паша был закадычным другом Халиля-паши и сочувствовал планам о возвращении Мурада на престол.
После похорон покойного султана Исхак-паша был сослан в Анатолию, ему было запрещено возвращаться в столицу. Мехмед предусмотрительно разлучил Халиля с одним из его самых близких друзей и соратников, поставив на его место Загана-пашу — визиря, который оказался в немилости у прежнего султана.
Ни Византийская империя, ни правители государств Запада не задумывались о значении этой цепочки событий. Это объяснялось тем, что новый султан возобновил договор о ненападении с Византийской империей и ее менее значительными соседями, не чиня никаких сложных препятствий. Возобновление соглашений о дружбе и торговле с Генуей и Венецией тоже прошло безо всяких затруднений.
Молодой султан позволил вернуться на родину младшей сестре короля Сербии Маре, отданной в гарем султана Мурада, фактически одной из его законных жен, не родивших детей правителю. Мехмед не только вернул ее приданое, но дал ей много подарков и оплатил дорожные расходы. Поскольку на Западе было широко известно, что Мара сохранила верность христианству и в гареме, многие сочли это доказательством спокойного отношения нового султана к христианам.
Главы европейских государств решили, что новый девятнадцатилетний султан будет просто соблюдать заветы своего отца — превосходство на поле боя и благородство суждений.
Немногие, очень немногие люди не разделяли столь оптимистические взгляды. Одним из них был византийский император Константин XI. Хотя турки и Византия возобновили договор о взаимном ненападении, не прошло и месяца, как он отправил посла в Западную Европу, прося прислать военные подкрепления. Однако такие просьбы всегда поднимали вопрос об объединении Греческой православной и Римско-католической церквей. Да и сам император понимал, что не стоит ожидать простого решения.
Глава 2
ОЧЕВИДЦЫ
Венеция. Лето 1452 года
«Почему в больницах всегда так шумно?»
Этот вопрос постоянно вертелся в голове у Николо по мере того, как одна больничная палата сменяла другую. Ответ был очевиден, и все же этот вопрос продолжал донимать его. Прошло уже десять лет с тех пор, как он поступил на медицинский факультет Падуанского университета, и единственное, что не изменилось с того дня, когда Николо впервые вслед за своим наставником вошел в больничное отделение, было раздражение из-за шума и гомона, царивших в этих местах.
Однако Николо иронично улыбнулся, вспомнив, что этот шум вовсе не мешал ему, когда он входил в больницу не как врач, а как родственник пациента.
Шум создавали вовсе не пациенты. Шумели их родственники, которые разговаривали в полный голос, не думая о других. Их голоса, отражаясь от сводчатых каменных потолков, создавали неразборчивый гомон. Самыми тихими больными были те, у кого не оказалось родни в Венеции, и те, кто заболел, возвращаясь из паломничества к святым местам. Они оказывались единственными, кто безучастно смотрел на фрески, изображающие чудеса Христовы. То были одинокие страдальцы, чьи глаза беспокойно провожали врачей и сиделок по всему помещению.
