Анатолий Виноградов - Анатолий Корнелиевич Виноградов - об авторе
(Посещение Льва Толстого)
26 февраля 1909 года. Ясная Поляна.
Спор с Гусевым{4} бесплодный. Ему хорошо, а мне каково? Л. Н. Вошел в прихожую. Шаркает ногами и говорит: "Где молод чщеловек?" Слышу через дверь: снимает калоши. Вошел в черной блузе, в сапогах порыжелых. Глаза светло синие, лицо потемневшее красно от мороза, серые волосы. Горбится. Поздоровался. "Помогу чем умею. Каждый сам себе помочь должен. Так ведь?" И засунул руки за пояс. Засим просил остаться и позавтракать: "А сейчас мое время". Сказал еще слов десять и ушел, спросивши, сколько мне лет.
Дал читать свои статьи неизданные и издаваемые за границей. Письмо Рукавишникову Н. А. 4 февр(аля){5}, письмо индусу 14 декабря 1908{6}, читаю, и нехорошее со мной делается.
С одной стороны, отрицает ложное умственное развитие (именно оно ведет к безбожию), с другой, утверждает немыслимость христианства евангелического как непримиримого с умственным развитием современности. <…>
Ходит шагом старческим и частым.
О пантеистическом Боге.
Хорошо живут, привольно, но хочу добавить о Христе Боге моем, ибо вмещаю сие и без этого нет во мне жизни. Лев Николаевич! Я у Вас прочитал о том, что вмешательство Бога в жизнь — заблуждение. Мне кажется, я ошибся, если подумать, что Вы считаете ложным вмешательство Бога по молитве.
Воздух и дух у Вас легкий, живой дух. В Москве дух тяжелый. Тихо и спокойно. Беречь старика. С любовью и осторожностью говорить, не беспокоя.
Верую, Господи, и исповедую яко ты еси Христос сын Бога живого, пришедший в мир.
Еду к Черткову.
Любовь и далее это о жизни, а не об узнавании. Я же весь, все это приняв как прекрасное и для жизни радостное, еще глубоко таю в сердце своем веру младенческую. Не обманет Бог младенца своего. У Черткова. Хожу, говорю, читаю. <…>
Мое свидание с Л. Н.
27 февраля 1909. Ясная Поляна.
Рука несколько дрожит. Только что сошел с верху из кабинета Льва Николаевича. Пишу с трудом. Вошел к нему в кабинет, вижу: сидит в углу на кресле. Встал, здоровается. Я спрашиваю: "Как Ваше здоровье?", он говорит: "Ничего теперь, вчера слабость была большая. Нынче хорошо. Быть может, паралич будет. Помирать скоро, к смерти ближе". Я говорю: "Зачем помирать, с нами побудьте", а он: "Да и смерть хороша и умереть хорошо", улыбаясь. Затем начал: "Мне вчера Ф. А.{7} сказал о Вас. Не думаю, чтобы мог я быть Вам чем-нибудь полезен, если Вы придерживаетесь таких убеждений, то я ничего не могу Вам сказать". Затем говорил о Достоевском: "много путаницы", о том, что "в мире тайны нет и вера не нужна, а знать о Боге нужно, это я знаю". О М(ережковском) он ничего не знает и не помнит. Когда я рассказал ему, то он сказал, что это религиозные конфетки и что если Вы любите Бога, то зачем Вам Мережковский, зачем Чережковский и Тережковский, к черту Мережковского. Никто Вам не нужен и Толстой Вам не нужен, к черту Толстого, ну его к собаке под хвост. Тут он рассмеялся веселым и быстрым смешком. Но дверь отворилась и вошла Софья Андреевна. Она очень молода и имеет прекрасный цвет лица. Поздоровалась со мною улыбнувшись и строго посмотрела на Льва Николаевича. Он спросил: "Ты что, Сонюшка?" "Да я, — сказала С. А., - слушаю ваши разговоры, и мне кажется, ты очень горячишься".
Про брата Ф. А. Степанова.
О тайне неисследимой в личности — здесь он после спора согласился. О личности. Личность он понимает в смысле ограничения.
Христа не выделяет из философов.
Пока это. О существенном писать не могу{8}.
Хорошо здесь: воздух легкий. Поля широкие. Ясные поля.
Не так уж он прост. Не верит.
Философией занимается, да еще плохой.
Пьяный с трезвым сошлись.
Пожил он, и я жить хочу. Ишь, 80 лет, а верхом катается, "божью тварь мучит". Скачет лучше кавалериста. <…>
Я ему сказал: "Вы все пользуетесь термином "христианство"". "Да, сказал он, — с большою охотою: я его очень люблю и уважаю". Говорит, что воскресенье Христово ему не нужно. Наоборот, это разрушит все, что он строит… С моей единственной непревзойденной в мире чисто индийской способностью перевоплощаться я мог на минуту искренне и глубоко пережить всю психологию толстовца.
Если явится спирит и скажет, что тогда-то он (Христос. — Ст. А.) воскреснет, я скажу ему: сделайте одолжение, только мне до этого нет дела.
"Добрые люди посылают мне книги. Индийскую философию я люблю".
"В Евангелии Иоанна тож много глупостей, а Павел прямо злодей, испортил христианство, исказил все. Много глупостей в этой книге".
"Зачем Вы его{9} читаете, ведь сколько истинно хороших книг. Посмотрите мой "Круг чтения", сколько их там. Вам надо своя душа спасти, как мужики говорят, "своя душа спасти". Вы вот на кресле этом сейчас умереть можете". "Я готов", — сказал я. "И я готов, и я тоже умереть могу", — сказал Л. Н. "Так вот зачем Вам М(ережковский)? Прежде всего надо душу спасать и жить истинной жизнью".
О всечеловеческой формуле жизни религиозной и о стирании дорогих граней индивидуальности. Социализм это дурнопонятое христианство.
О религиозных конфектах. "Или заниматься серьезно, или вовсе не заниматься, это дело серьезное". Я сказал, что там, где жизнью платятся, там уже не может быть речи о легком отношении к делу. Спросил о революционности в Москве. Я сказал, что слабо, но СД работают. "Как они работают, пропагандируют?" "Да". Отрицательная пропаганда. Они разжигают злобу и внушают те чувства, которых не было у крестьян: вражду и зависть. Проповедь отрицания. Подумаю, может быть, и правы
Л. Н. и В. Г.{10}, но вернее что нет. Вздорно говорят про какую-то мистическую половину жизни. Л. Т., если угодно, он был мистиком в жизни своей и в художестве, когда перестал быть художником, то это мистическое глубоко ушло в личную его жизнь, в интимнейшие его переживания. В теоретике он беспомощней ребенка, и любой его может здесь разбить, но мистического и веры (не) найти в его теоретике.
Когда сказал мне, что надо душу спасти, я быстро спросил: "От чего?" Он сим вопросом был изумлен и рассержен.
Прощаясь, сказал: "Мне очень приятно говорить с такими людьми, такие люди мне дороги. Простите, что сказал Вам неприятного". "Мне интересно знать, как пойдет у Вас дальше, что будет с Вами. Напишите мне иногда, как Ваша фамилия?"
Я сказал. "Я Вам отвечу, если письмо будет того заслуживать".
На этом мы простились.
Во время разговора он брал нож для книг и круглый камень и на нем черенком обыкновенного ножа отбивал острие.
Вообще он чрезвычайно жив и бодр. Совсем не узнаешь дряхлого сгорбленного старика, что приходил вчера ко мне.
<…> Встретил меня сердито и гневно. Сытенький и благодушный Ф. А. наговорил ему про меня вздору. Он с того и начал: "Чертков и Ф. А. говорили мне о Ваших убеждениях, с таким человеком у меня ничего нет общего, никаких точек соприкосновения, я не могу Вам помочь. Впрочем, может быть, Ф. А. напутал, скажите сами". Я сказал, что мы с
Ф. А. говорили мало, но о личном бессмертии он со мной согласился. "Ну вот чепуха какая, я говорил нет, это нельзя, это разрушает все, что я делаю, не нужно мне это, совсем не нужно. Это вера. Не хочу я верить, я знать хочу, а ведь это то же, что вера в чудеса, не хочу верить ни во что. Я Бога знаю, но не верю". Я сказал, что не соединимо с молитвой представление о невмешательстве Бога в жизнь и в личную жизнь по молитве. Он был прямо на меня гневен. Я догадываюсь: розовый старичок Ф. А., возмущенный тем, что с самим Л. Н. я не соглашаюсь и имею какие-то свои еще мнения там, где все так просто.
Он наговорил про меня, это подготовило и вызвало досаду у Льва Николаевича.
О непротивлении я сказал, что это единственно возможное понимание: "Это мне очень приятно, а то раньше интеллигенты мне писали, высмеивая это пресловутое непротивление". <…>
Когда я ждал лошади, сверху сошел Л. Н. и что-то спросил, ему ответили. "Ах это молодой человек". "Канта я считаю гениальным", — сказал Л. Н., а не знает о примате практического разума и даже о делении этом не знает. Антиномий не читал.
Голос старческий, слегка хрипящий, говорит "чщелавек", "отщень". О категориях говорит как юный метафизик-первокурсник. "Ведь это так: ученые самые невежественные люди, смешной материализм". Презирает Геккеля.
Любит Шопенгауэра.
Говорит о точке зрения происхождения видов: ну что он{11}, сначала рыбы, потом иные животные, потом обезьяны, ну а рыбы откуда, земля откуда, из туманности, как из солнца, а солнце и Сириус откуда? И так видим, что здесь путаница: путь избрали неверный!
Дурной бесконечности не отличает от истинной.
Если по Толстому религия не для покоя и радости, а для познания истины, то я прав в своей жизненной деятельности.
Словно сон какой, так их жизнь странна и не похожа на нашу, что, уехав из Дивных Весей и Ясных полей, все дни пребывания там кажутся сном.
