Иван Солоневич - Диктатура сволочи
Дахау и Соловки, Бельзен и ББК, Гестапо и НКВД, газовые камеры и чекистские подвалы - это то, что непосвященный наблюдатель видит со стороны. Арийские и пролетарские удостоверения - это то, что со стороны видно плохо. Это - небольшой отрезок того бюрократического способа управления, который стремится прежде всего запугать господствующую расу или господствующий класс, немцев, мессиански призванных спасти человечество, или пролетариат, так же мессиански призванный спасти то же злополучное человечество. Оба мессии на практике превращаются в рабочее быдло, и бюрократия поставляет им все для быдла необходимое: ярмо, кнут и корм корма меньше, чем чего бы то ни было другого: "Бюрократ там правит бал!"
По целому ряду исторических причин русская литература особенно богата всякого рода разоблачениями, обличениями и осмеяниями бюрократии. Может быть именно от того, что и сама она выросла из служилых рядов. Лев Толстой в "Анне Карениной" был далек от какой бы то ни было сатиры: он рисовал быт близкий и милый ему быт - титулованного и чиновного русского дворянства. Князь Облонский обладал, по Толстому, идеальным свойством бюрократа: "совершеннейшим безразличием к тому делу, которым он руководил". Лев Толстой, несмотря на свои путешествия "в народ", все-таки очень мало знал ту сторону быта, которая была подчинена бюрократам, исполненным совершеннейшего безразличия к своему делу. Это была тяжелая сторона. Но кн. Облонский был добродушнейшим человеком, человеком очень культурным и, главное, человеком, который совершенно искренне полагал, что он, князь, потомок длинного ряда предков, имеет законное, наследственное право на синекуру с жалованием в шесть тысяч в год. Он был благодушным русским барином - вот того поколения, которое уже начало пропивать дедовское наследие, но не успело пропить его окончательно. Кн. Облонский уже пропил имения - свое и своей жены, но общие экономические источники русского барства еще не иссякли и едва ли кн. Облонский мог предполагать, что они иссякнут. Говоря короче, кн. Облонский был уверен во всем: в незыблемости мироздания, в своих правах на синекуру, в наличии дядюшек и тетушек, которые не могут не выручить в минуту жизни трудную, а также и в наличии родственников, которые должны же, в конце концов, помереть и оставить наследство. Кн. Облонский был, вероятно, не очень плохим бюрократом. И, кроме того, он был очень далек от какого бы то ни было всемогущества. В конце концов, ему, князю, рюриковичу и прочее пришлось идти в приемную "жида концессионера" и там, в приемной представителя стихии свободной конкуренции, ждать подачки - и не получить ее.
Князя Облонского выперли вон. Из революционного подполья, сквозь баррикады уличной борьбы и фронтов гражданской войны, к власти пришли профессионалы революции и те подонки городов, на которых эти профессионалы опирались. Они заняли все места в стране - и место князя Облонского, и место "жида концессионера", и место директора завода, и миллион аналогичных мест в стране. Они "были ничем и стали всем", как поется в Интернационале. Они захватили власть - всеобъемлющую, всепроникающую и почти всемогущую. И, сидя на лаврах этой власти - они не имеют ни одного спокойного часа: как бы снова не стать "ничем". Хуже, чем ничем.
Они, действительно, организовали режим террора - и во Франции Робеспьера, и в России Сталина, и в Германии Гитлера, и в Италии Муссолини. Но, организуя перманентный террор, все эти люди и сами живут в атмосфере неизбывного страха. С ножом в руке и с ужасом в сердце - так и живут эти победители сегодняшнего дня. Ибо, создавая рабство, приходится подчиниться рабству и самим.
Ленин до конца своей жизни удивлялся: как это им, большевикам, удается еще сидеть у власти? Как это их до сих пор еще никто не выгнал вон? - Ряд перекрещивающихся исторических фактов создал почти неповторимый в истории момент - и вот в этот момент "революционные кадры" хлынули к власти, захватили ее, уселись на ней, подавили сопротивление всей остальной страны и держат десятки и сотни миллионов людей под революционным прицелом. В тот момент, когда внимание ослабнет, когда дисциплина упадет, когда рука дрогнет, эти миллионы ринутся на штурм - и тогда что? Тогда - виселица.
Совершенно конкретный пример. В мои годы - 1933-34 - в бесчисленных концентрационных лагерях СССР сидело около пяти миллионов человек. Это мой собственный подсчет. Думаю, что максимальная ошибка едва ли может превзойти один миллион - и в ту и в другую сторону. Сейчас американская пресса говорит о пятнадцати миллионах - возможно, что это и преувеличено. В соответствующих лагерях Третьего Рейха сидело около пяти миллионов. Кроме того, оба невыразимо прекрасных строя разорили, ограбили, унизили еще миллионы и миллионы людей. Кроме того, каждый из расстрелянных в Соловках или в Бельзене, убитый в газовых камерах или в чекистских подвалах, имел каких-то сыновей, братьев, отцов. Предположите самое простое: существующая власть рухнула и миллионы заключенных в концлагерях хлынули на свободу. Что станется с теми людьми, которые их гноили и расстреливали в Дахау и в Соловках? Что станется с миллионными бандами профессиональных охранителей социалистических режимов - с сыщиками и палачами Гестапо и ГПУ? Тут не нужно никакой "философии истории". Сыщики и палачи все это понимают уж, во всяком случае, лучше профессора Милюкова: ни о каком бескровном перевороте и речи быть не может. Нужно сжимать и зубы, и револьверы, нужно поддерживать и террор, и дисциплину, причем террор объясняется необходимостью "трудовой дисциплины", а "партийная дисциплина" ничем не отличается от террора... Конкурирующие элементы победившей партии истребляются с еще большей жестокостью, чем побежденные люди старых режимов. И официальная публицистика находит по адресу Троцкого или Рема, Бухарина или Штрассера такие слова ненависти, каких она не находила по адресу Николая II или Вильгельма II.
Я не прихожу в слишком большой восторг от нюрнбергского процесса. Вчерашние товарищи топят друг друга, как только могут. Вчерашние дружинники марают память вождя, как только можно. Агитационный грим снят и оперные тоги сброшены: осталась голая банда, которая грабила, убивала, насиловала, резала, жгла, над которой теперь вплотную нависло возмездие и которая занята только одним: спасением своих собственных шкур ценой любого предательства любой идеи. Точно так же - истинно по-нюрнбергски - вели себя Бухарин и Каменев, Зиновьев и Рыков: топили и предавали друг друга, молили о милости, пресмыкались у ног вчерашнего товарища по партии, по революции, по работе и даже по идее, лизали его пролетарские сапоги - молили хоть о капле пощады - и не получили ни капли. И вот тут-то начинается одна из самых странных вещей в психологии революции.
Я еще помню те времена, когда портрет Троцкого неизменно висел рядом с портретом Ленина и когда Троцкий считался в числе той троицы, на которую с надеждой взирало все угнетенное человечество: Ленин, Троцкий, Бухарин. Три краеугольных камня всечеловеческого будущего, три лика революционной троицы. Любили ли Троцкого и тогда? Не знаю, думаю, что слова любовь, как слова дружба вообще нельзя употреблять по отношению к революции и к революционерам. Но его популярность была огромной. Он был лучшим оратором революции и лучшим оратором для революции: дюжина революционных банальностей, политая соусом ничем не ограниченных обещаний. Потом он пал. И было приказано его ненавидеть.
Я не знаю, любили ли Троцкого, но его стали ненавидеть истинно лютой ненавистью. Мне много, Много раз приходилось разговаривать с русскими коммунистами в той, чисто русской обстановке, которая почти на все сто процентов исключает возможность доноса - за бутылкой водки. И я пытался выяснить корни этой скоропостижной ненависти: как никак, именно он, Троцкий, вел к победе революционные армии: вот, смотрите, что написано там-то и там-то. Именно он, Троцкий, сманеврировал Брестским Миром, предоставив буржуям добивать друг друга до конца. Это именно его, Троцкого, Ленин поставил во главе всех вооруженных сил русской революции - так с чего же вы, коммунист, сейчас так возненавидели этого человека?
Ответ - туманный и невразумительный, уклончивый и инстинктивно сводился к тому, что "Троцкий раскалывает партию". А, может быть, вовсе не Троцкий, а Сталин? Нет - именно Троцкий, ибо Троцкий погиб, а во главе партии остался Сталин.
Представьте себе положение банды, захватившей власть, расстрелявшей десятки миллионов и ограбившей сотни, банды, которая может жить только единством воли, внимания, настороженности и террора. Одно, только одно мгновение растерянности или раскола, и многомиллионные массы "трудящихся" снесут все. И тогда - Троцкий и Сталин, троцкисты и сталинисты - все одинаково пойдут на виселицы, никаких иллюзий в рядах компартии по этому поводу нет и никогда и не было. Поэтому всякий, кто как бы то ни было "стоит в оппозиции", есть враг, есть предатель, есть объект самой нутряной ненависти. Поэтому же каждый, кто любой ценой удерживает единство, а, следовательно, диктатуру партии, а, еще раз, следовательно, и жизнь каждого участника этой диктатуры - каждого сочлена социалистической правящей бюрократии, - есть гений и спаситель. Гитлер и Сталин стали гениями, ибо победили они. Если бы Рему и удалось зарезать Гитлера, а Троцкому Сталина, гениями стали бы Рем и Троцкий. Мера гениальности так же, как и мера правомерности отмеривается длиной ножа. Но, "какой мерой мерите, такою отмерится и вам". Антинаучная истина Евангелия всегда перекрывает научные истины истории философии. Приходит день - и мера социалистических ножей измеряется высотами виселиц. Страх именно перед этим днем определяет собою всю внутреннюю жизнь социалистической и революционной бюрократии. И совершенно независимо от того, называется ли она якобинцами, коммунистами, фашистами или нацистами: все они рождены от Каина, вскормлены ненавистью, сеют террор и пожинают виселицы. И только там, на этих высотах, реализуется тот лозунг, который стоит на социалистических знаменах:
