Сергей Сартаков - Ледяной клад
В самом нижнем ряду приколоты снимки послеармейские. У Михаила были тогда тонкие усики, но он сбрил их потому, что у Максима усы никак не росли. Снимки разные. Верхом на лошадях. В кузове грузовика. На подножке вагона. На палубе парохода. На трапе самолета. Это все без обмана, подлинное. Это они с военной службы, из Курска в Москву, возвращались через Махачкалу, Новороссийск, Одессу, Львов и Минск. Ехали полгода. Заработают на дорогу от одного города до другого - остановка. На фотографии здесь еще мало, - можно бы снять целый кинофильм. Но только что во всем этом особенного, выдающегося?
Гулко лопнуло в окне стекло. Еще, что ли, сильнее мороз нажимает? Максим насторожился. Снег, далеко где-то, скрипит, а не поймешь, куда идут люди: все дальше уходят или возвращаются.
...В Москве Михаил сказал:
- Довольно! Так навсегда киселем можно остаться: день да ночь - и сутки прочь! Тем более что в наше с тобой время, Макся, жизнь течет в целом спокойная и ровная. Сам Овод, Павка Корчагин или Саша Матросов подвига бы для себя не нашли. А что это за жизнь без тревоги, без опасностей, - одним словом, без всякой романтики? Доживешь до старости, и молодость вспомнить будет нечем! Зимний не штурмовали и на рейхстаге знамя Победы водрузить опоздали. Остается для нас с тобой только трудовой фронт. Давай двигать хоть здесь на передовую линию.
Они поспорили, а где она сейчас проходит, передовая линия трудового фронта: в черной металлургии, в угольной промышленности или на строительстве гидроэлектростанций. Дома разрешить спор не удалось. У Михаила "главным родственником" была единственная сестра, старше его на два года. Но кто же из молодых парней принимает всерьез мнение сестер, даже старших! Родители Максима - оба самые рядовые министерские служащие - рассуждали так: линии трудового фронта проходят везде, а сыну, не пожелавшему скорее поступить в любой институт и честно отслужившему в армии положенный срок, совсем не грех теперь попрочнее обосноваться и на родной Зацепе.
Друзья пошли в райком комсомола. Там сказали: "Казахстан. Алтай. Целина". Предложили комсомольские путевки. И кто его знает, может быть, они взяли бы эти путевки, но Михаил поморщился: "Вот уж больше всего на свете не люблю я голые степи!" А секретарь райкома рассмеялся: "Ну, пожалуйста, тогда на освоение восточных районов страны - в Красноярский край! В самую что ни на есть тайгу, к медведям. В лесную промышленность. Как?"
И они оказались здесь.
В Красноярске, в тресте, их спросили: "Куда?" - "В самую даль", ответил Максим. На Читаутском сплавном рейде спросили: "Куда?" - "В самую глушь", - сказал Михаил. "А специальность какая?" - "Нет никакой". Их поместили в этот домик на берегу Ингута, вменили им в обязанность поддерживать в проезжем состоянии новую дорогу, намного сокращающую расстояние к деляне, где заготовлялись подсобные сортаменты леса, необходимые для вязки бревен в плоты. Дорога полностью еще не была закончена, и когда вот так, как в этот раз, Ингут вздувался кипящими наледями, машины из лесной деляны к рейду шли кружным путем, через дряхленький мост, сооруженный еще в давние времена поблизости от села Покукуй, кстати единственного крупного села во всей обширной читаутской тайге.
Ингут, правобережный приток Читаута, извилистый и озорной, не годился для сплава, даже для молевого сплава, россыпью. Он бесполезно вливал в Читаут свои бурливые воды уже намного ниже рейда, но для наших друзей он был все же очень хорошей рекой, какой им вообще рисовалась вся подлинная, глубинная Сибирь: суровой, торжественной и величавой. Впрочем, и Читаут конечно же обладал всеми этими качествами, только был он значительно шире Ингута, попрямее и словно бы распахнут, как преддверие еще более могучей Ангары, с которой он соединялся где-то в невообразимо синей и туманной дали.
За четыре месяца, проведенных на Ингуте, друзья полностью насладились желанной глушью. Они привыкли и к тайге, и к снежным вьюгам, и к палящим сибирским морозам, и даже к своим нетрудным обязанностям, которые особенно нравились тем, что позволяли им между делом ставить по берегам ключей капканы на колонков, стрелять глухарей и рябчиков. Словом, романтика была, даже экзотики хватало, но развернуться в подвиге и здесь все же не удавалось - заедала обыкновенность труда. К тому же и автомашин на рейде было немного, невелика вывозка леса и не такими уж сложными оказывались и самые заботы по поддержанию дороги в порядке.
...Вот теперь отчетливо слышно: Михаил с Феней возвращаются обратно. Максиму представилось, как Мишка гонит девушку, и ему стало нестерпимо стыдно за все это глупое происшествие, почему-то даже вся изба сразу показалась отвратительно грязной, запущенной, в которой и жить-то могут только такие олухи и дикари, как он с Михаилом.
Он завертелся на месте, потом метнулся в одну сторону, в другую, убрал сковороду, смахнул крошки хлеба со стола, подбежал к постели и вытащил, поправил подушку, вбитую кулаками Михаила в щель между стеной и койкой. Вдруг он заметил на веревке, протянутой позади печки, бельишко, которое еще с утра кое-как настирал одной рукой. Выходит, все время оно красовалось на самом видном месте, растянутое так страшно, словно там, на веревке, четвертовали человека. Максим сорвал его и сунул в сундучок под кроватью. Нет, непонятно, совершенно непонятно, почему на полу так много всяческого мусора, щепок, картофельной шелухи! Задрав кверху скрюченные лапки, лежит посреди избы принесенная Михаилом копалуха. Максим поднял, бросил ее на подоконник и взялся за сосновый веник. Но тут, уже возле самой двери, защелкали лыжи, что-то коротко и властно рявкнул Михаил, а затем в избу, клубясь белым паром, вошла Феня. Вернее, не вошла, а влетела от крепкого толчка в спину, размахивая руками, чтобы сохранить равновесие, устоять на ногах.
Тут же обернулась к двери, сдернула платок, и светлые волосы тяжелой волной упали ей на лоб и щеки.
- Это еще что? - гневно вскрикнула она, словно готовясь сама вступить в драку.
- Макся, дай сюда веник, - спокойно сказал Михаил.
Он стоял у порога весь в снегу. Наверное, когда бежал по сугробам, вламывался в них выше колен, а потом еще и падал врастяжку. У Фени на валенках был тоже снежок, но только на самых носочках и чуточку - на пятках. Михаил неторопливо обмел всего себя веником - девушка будто застыла все в той же вызывающей позе - и подошел к ней, хлестнул по ногам тяжелыми сосновыми ветками, сбивая с валенок комочки снега. Феня отпрыгнула так, словно она была босиком, а Михаил хлестнул ее крапивой.
- Уйди! - сказала она угрожающе. Попятилась еще и наткнулась на угол стола, вцепилась в него руками.
Михаил засмеялся. Снял шапку, стеганку, повесил их на гвоздь, стоя начал стаскивать с себя валенки. Из них посыпались плитки мокрого, спрессованного снега. Пошевелил красными, закоченевшими пальцами.
- Она же еще и нос дерет! Нет чтобы сказать спасибо. Зря я уши на месте оставил ей. - Михаил перебросил веник Максиму, подсел к печке. - Займись-ка теперь ты, Макся, этой Федосьей, я свое дело сделал. Ведь на Каменную падь взяла прицел, дурища! Ночью, по скалам... Там и днем черт ногу сломит! Ну? Съесть меня, что ли, хочешь?
Пригнув голову, Феня не спускала с Михаила ненавидящих глаз. Волосы у нее растрепались еще больше, надвинулись на глаза, и это придавало девушке особенно суровый вид. Максим не узнавал ее, совсем не такая вошла она первый раз, когда Михаила дома не было; казалось тогда, что вообще она не умеет и не может сердиться - веселая, беззаботная говорунья. А тут - гроза, туча тучей! И снова Максим запутался в мыслях: вступаться ли теперь за нее, за такую? Ведь, по правде, на Михаиловом месте каждый сейчас наговорил бы ей всяких обидных слов. Ну кому и что она доказала бы, замерзнув ночью где-нибудь в лесу?
Однако надо понять и другое: все же девушка. Это они с Михаилом привыкли говорить друг другу напропалую любые грубости, считая их как раз главным признаком мужского достоинства. А, пожалуй, со стороны если послушать, так действительно...
Максим тихонько опустил веник на пол, пяткой толкнул его под скамейку. Он горел от стыда и не знал, что ему делать. А делать что-то должен был, видимо, только он, потому что Михаил спокойно и независимо сидел у печки, подбрасывал в гудящую топку мелкие щепочки и разминал покрасневшие пальцы ног совсем так, словно ничего и не случилось, будто в избе у них нет вообще никого постороннего - пришел с охоты человек, прозяб и греется.
- Да вы не сердитесь, - поеживаясь, заговорил наконец Максим. - Ну мало ли что бывает! Это же все не от зла. Ну, у нас с Мишкой просто в привычке. Подумаешь: сказал - сказал. Всегда же от чистой души. А если не так, ну простите нас, Фенечка...
- Федосья... - угрюмо поправила девушка.
- Между прочим, я не прошу прощенья. Это ты, Макся, отметь, - не поворачиваясь от печки, сказал Михаил. И громко зевнул. - Ух, до чего меня на сон тянет! И набегался же я сегодня. Пожалуй, и до утра уже недалеко? Удастся ли поспать?
