Алексей Литвин - Красный и белый террор в России. 1918–1922 гг.
В. Г. Короленко записал в дневнике 24 июля 1919 года: «Нет, не восхвалять надо террор, а предостерегать против него, откуда бы он ни исходил. Если бы он мог принести пользу большевистской революции, то так же полезен был бы и ее противникам… И благо той стороне, которая первая сумеет отрешиться от кровавого тумана и первая вспомнит, что мужество в открытом бою может идти рядом с человечностью и великодушием к побежденному»[17].
Подобные свидетельства защитников общечеловеческих, гуманных ценностей можно продолжить[18], и все-таки их намного меньше высказываний адептов классовой ненависти и непримиримости, оправдания действий красных и белых времен гражданской войны в России. В основе последних — дискуссии тех лет между социал-демократами.
Г. В. Плеханов, в начале века наряду с Лениным не видевший греха в убийстве своих политических противников, после прихода к власти большевиков и обысков у себя в доме мнение изменил. В январе 1918 г. он писал в газете «Наше единство», что «употребление террористических средств… есть признак шаткости положения, а вовсе не признак силы. И уж во всяком случае, ни социализм вообще, ни марксизм в частности тут совершенно ни при чем». Тем более что, по мнению Плеханова, диктатура большевиков была диктатурой группы людей, а не трудящегося населения[19].
Ю. О. Мартов, один из основателей РСДРП, пытавшийся примирить социалистов в октябре 1917 г., решительно выступил против большевистских смертных приговоров их политическим противникам. В специально написанной статье «Долой смертную казнь!» (июль 1918 г.) Мартов обличал большевистское руководство: «Как только стали они у власти, с первого же дня, объявив об отмене смертной казни, они начали убивать. Кровь родит кровь. Политический террор, введенный с октября большевиками, насытил кровавыми испарениями воздух русских полей. Гражданская война все больше ожесточается, все больше дичают в ней и звереют люди, все более забываются великие заветы истинной человечности, которым всегда учил социализм. Там, где власть большевиков свергают народные массы или вооруженные силы, к большевикам начинают применять тот же террор, какой они применяют к своим врагам»[20].
Первые акты насилия по отношению к инакомыслящим, проводимые советским правительством, вызвали протест Р. Люксембург, К. Каутского, многих мировых политиков и общественных деятелей, тысяч жителей России[21]. Наиболее острой была тогда возникшая полемика между Каутским с одной стороны, Лениным и Троцким — с другой.
Знавшие Ленина и встречавшиеся с ним отмечали его приверженность к крайним мерам насилия[22]. Это у Ленина Сталин воспринял осуждение индивидуального и поощрение массового террора, заложничества, власть, опирающуюся на силу, признание государственного произвола высоконравственным делом. Ленин, Троцкий, Бухарин и другие сподвижники вождя пытались подобную античеловеческую практику обосновать. Это нашло особое отражение в их книгах, направленных против работ Каутского, обвинившего большевиков в том, что они первыми применили насилие по отношению к другим социалистическим партиям и создали ситуацию, при которой «оппозиции осталась только одна форма политического выступления — гражданская война»[23].
Каутский выступил тогда с тремя книгами, в которых рассматривались проблемы террора и насилия в Советской России. Выводы первой парировал Ленин, второй — Троцкий, тогда Каутский специально ответил Троцкому[24]. Оппоненты стояли слишком на различных позициях и занимали различное общественное положение в своих, странах, чтобы в чем-то могли согласиться. Ленин и Троцкий захватили власть, пользовались и оправдывали те методы действий, которые эту власть им помогали защищать и утверждать. Они строили новый политический и экономический порядок, который привел к созданию тоталитарного государства в России[25]. Их непримиримость к любой иной альтернативе не способствовала отдельной личности самостоятельно, свободно решать свою судьбу.
Ленин исходил из того, что «польза революции, польза рабочего класса — вот высший закон», что только он — высшая инстанция, определяющая «эту пользу», а потому могущая решить все вопросы, в том числе и главный — право человека на жизнь и свободную деятельность[26]. Принципом целесообразности средств, применяемых для защиты власти, руководствовались Троцкий, Бухарин[27] и многие другие партийно-советские руководители. Причем все они считали для себя естественным произвольно распоряжаться жизнями людей. Троцкий это право защищал и после окончания гражданской войны, когда на вопрос: «Оправдывают ли вообще последствия революции вызываемые ею жертвы?» — ответил: «Вопрос теологичен и потому бесплоден. С таким же правом можно перед лицом трудностей и горестей личного существования спросить: стоит ли вообще родиться на свет?» Троцкий был убежден, что революционер должен добиваться своих целей всеми средствами: вооруженным восстанием, терроризмом, подавлением оружием всех попыток вырвать у него власть. Особенно полезен, по его мнению, террор, устрашающий тысячи людей, сламывающий их волю. А так как красный террор направлен против сторонников старой России, то для коммунистов его проведение вполне оправданно. Устрашение есть могущественное средство политики[28].
Иной точки зрения придерживался Каутский, полагая отмену смертной казни само собой разумеющимся для социалиста. Он говорил о победе большевизма в России и поражении там социализма, о том, что признание красного террора ответной акцией на белый есть не что иное, как оправдание собственного воровства тем, что и другие воруют. Он видел в призывах Ленина и Троцкого гимн бесчеловечности и близорукости и пророчески предсказывал, что «большевизм останется темной страницей в истории социализма»[29].
Политизированная советская историография длительное время занималась оправданием красного террора, романтизацией революционного насилия, представляя палачей героями[30]. Публицисты стали первыми, кто подверг это положение критике. Они увидели в красном терроре не «чрезвычайную меру самообороны», а попытку создать универсальное средство решения любых проблем, идеологическое обоснование преступных действий властей, а в ЧК — инструмент массовых убийств[31].
Более распространенным оказался ныне тезис Мельгунова о том, что белые более, чем красные, пытались придерживаться правовых норм при проведении карательных акций[32]. С этим утверждением трудно согласиться. Дело в том, что правовые декларации и постановления конфронтируемых сторон не защищали население страны в те годы от произвола и террора. Их не предотвратили ни решения VI Всероссийского чрезвычайного съезда Советов (ноябрь 1918 г.) об амнистии и «о революционной законности», ни постановление ВЦИК об отмене смертной казни (январь 1920 г.), ни указания правительств противоположной стороны. И те и другие расстреливали, брали заложников, практиковали децимации и пытки. Само сравнение: один террор хуже (лучше) другого — некорректно. Убийство невинных людей — преступление. Никакой террор не может быть образцом. Были и у белых учреждения, подобные ЧК и ревтрибуналам, — различные контрразведки и военно-полевые суды, пропагандистские организации с осведомительными задачами типа деникинского Освага. Весьма сходны между собой призыв генерала Л. Г. Корнилова к офицерам (январь 1918 г.) — пленных в боях с красными не брать — с признанием чекиста М. И. Лациса о том, что к подобным распоряжениям относительно белых прибегали и в Красной Армии[33].
В начале 90-х советские историки стали утверждать, что в насилии и терроре тех лет повинны не прежде всего белые, а обе воюющие стороны. Вместе с тем они продолжали исходить из убеждения, что гражданскую войну в России начали белогвардейцы и интервенты, а большевики допустили лишь «серьезные просчеты»[34]. По мнению некоторых из них, большевики ввели красный террор из-за несговорчивости противников наступающего советского режима. «Справедливости ради нужно сказать, — отмечает Д. А. Волкогонов, — что стать на путь террора большевиков в немалой степени заставили их классовые антиподы, не желавшие соглашаться со складывающейся не в их пользу ситуацией. Кроме того, большевики были вынуждены прибегнуть к чрезвычайным мерам и в силу явной несостоятельности своей экономической политики»[35]. Подобные разъяснения не убеждают. Последнее своей странной логикой направлено на оправдание явно разбойных действий, когда напавший свирепеет от сопротивления жертвы и своих же неумелых попыток быстро ее ограбить. Не представляются достаточно вескими и традиционные объяснения причин гражданской войны в России.
