Сергей Сергеев-Ценский - Утренний взрыв (Преображение России - 7)
- Вы что же, Егорий, уроженец здешний или из других каких мест?
- Никак нет, не здешний рожденный... - Зачем-то помолчав немного, Егорий добавил: - Курский я соловей, Дмитриевского уезда, села Гламаздина.
- На родину, значит, вас совсем не тянет?
- А что же я на той родине своей должен с голоду, что ли, подыхать? Чудное дело, - родина! - И Егорий очень зло блеснул глазами. - Там же кто у меня может быть, ежли я давно уж там все обзаведение продал?.. Старик там у нас был один до земли очень жадный, - тот купил: все бы ему аржицу да пашаничку сеять... Ну, правду сказать, с той самой аржицы старик этот клятый до таких годов дотянул, что уж сам все на тот свет просился, где аржицы, вам это должно быть известно, - ангелы не сеют, а черти им даже и земли не продают... Ан, сколько ни просился тот старик туда, все его дело не выходило... И так, - вам сказать в точности, - до девяноста аж лет дожил, а все не помирает: не находит его смерть никак - и шабаш! Вот уж видит он, тот старик, - сын старший к нему на полати лезет, - лет под семьдесят было тому... "Чего это ты, Вася, прилез?" А Вася этот ему: "Да что-то кабыть слабость какая-сь во мне завелась, в самой середке... Отлежусь, может, зле тебя". Не отлежался, брат, вскоростях помер... А там, через полгодика этак, другой сын, помоложе, тоже к нему на полати мостится. "Что это вздумал ты, Проша?" "Да так чтой-то лихоманка очень одолевает..." Неделя не прошла, помер и этот самый Проша, а отец ихний все жив... Наконец того, зачал как-то он года свои высчитывать, - девяносто два насчитал... Ну, конечно, есть старику отчего испугаться! Взохался, взахался: "Ох, что же это такоича! Ах, грехи мои тяжкие!.. Не иначе потому это бог про меня забыл, что грехов на мне много!.. Тишка! - кричит. - Тишка, иди сюда!" А Тишка этот внук уж его был, - от Прохора: так уж ему тогда лет сорок с годком было. "Чего тебе?" "Гони за попом! Отысповедуюсь, приобщусь, может, помру скореича... И тебе без меня полегче будет, а то ведь зря на полатях место пролеживаю..."
Сделав тут передышку, так как сильно пришлось стучать молотком по гвоздям, Егорий продолжал:
- Ну, конечно, приходит поп за своим доходом, и вот начинается исповедь эта самая... Надо бы тихо, да старик-то ведь уж глухой стал, тихо говорить не может... Кричит попу что есть мочи: и тем-то он грешен был, и тем-то... Подождет, подумает, почешется и еще добавит. Ну, с течением времени, даже и попу тому надоело его слушать. "Отпускаются, говорит, все грехи твои, и давай уж причащать тебя буду, а то ты и до вторых петухов не кончишь!.." Причастил его, конечно, получил свое за требу, водчонки выпил, закусил студнем, - подался домой к попадье... А старик этот... Как его звали, шут его дери? Кажись, Семен Матвеич... Полежал, полежал после того в чистой рубашке, подождал-подождал своей смерти, - что же это за наказание такое? Не идет, и шабаш!.. Покряхтел про себя и опять к тому внуку Тишке: "Нет, Тиша, видать, не помру я так-то: еще ведь я, окаянный, один грех забыл!.. Ведь вот же напасть мне какая: забыл, и все!.. А грех-то не какой-нибудь вообче, а большой считается. Гони опять за попом!" А Тишка этот не дурак тоже: это, стало быть, опять попа водкой пои да студня ему становь. "Какой такой грех-то? - вспрашивает. - Ты мне его скажи, а я уж попу передам, а то вполне может такое дело выйти: поп-то придет, - чего ему не прийти, - а ты грех тот забудешь, - какими ж глазами мне тогда на попа моргать, что я его зря беспокоил?" Ну, тут старик ему в голос: "Мать твою за грудя в сенцах лапал, вот какой грех мой, - понял?" Тишка ему: "Лежи уж знай! Тоже грех нашел! И мать-то моя давно уж помершая, никак годов десять будет. Авось помрешь и так, без попа обойдешься!" Ну, однако, не помер в тот год: держал его черт за те бабьи грудя еще на полатях года четыре... Вот и спроси теперь того самого черта: какой тебе, черту, от этого барыш, что четыре года ты старого человека за грудя мучил?
Говоря это, Егорий привычно строгал доску, положив ее вместо верстака на двое козел, какие хранились в сарае для пилки дров.
- Это, собственно, к чему же вы мне, Егорий, об этом старике рассказали? - самым добродушным тоном спросил Сыромолотов, принимаясь за новую зарисовку.
- А это к тому я, барен, - метнул в него жуткий какой-то взгляд плотник, - что вот, бывает же ведь такое: живут-живут какие, и до того они живут, что аж сами в гроб просятся и даже гроба себе покупают, ан не тут-то было, - живут!.. А об себе думка у меня такая: из-за чего же ты с утра до ночи бьешься? Сключительно из-за одного куска хлеба, а бывает, и того куска не залапаешь.
- У вас, что же, семейство, что ли, большое?
- Бог миловал семейство чтоб заводить! - не поднимая глаз от рубанка, отчетливо сказал Егорий.
А Сыромолотов в это время подумал, не знает ли он про старика Невредимова, не намекает ли на его долгую жизнь, вспоминая какого-то Семена Матвеича из села Гламаздина.
Поэтому он сказал как бы про себя:
- Много что-то злобы против людей, очень много...
- А доброта у меня спроти них откуда же может взяться? - с любопытством даже как будто поглядел на него плотник. - Есть по плотницкой работе калуцкие, - ну про тех говорится, что лаптем тесто меряют, огурцом телушку режут... А про курских что говорят? Только что обротники, потому как они по конской части мастера... Однако, в конце-то концов, вот что и с нами, с курскими, происходит! - И он показал художнику сначала один дырявый рукав пиджака, потом другой.
Кстати, в это время он уже остругал доску и подошел к крыльцу отмечать на ней карандашом, сколько надо отпиливать на ступеньки.
- Говорится: каких замуж выдали, каких сговорили, а про каких и думать забыли, - вот так и про нас грешных, - как бы позаботился он, чтобы и язык его не оставался без работы. - Ну, однако ж, раз веру-царя-отечество защищать, то, значит, тут уж про всех до единого вспомнить надо. Бери вот себе японскую винтовку, как своих не стало хватать, да маршируй себе под пули, под снаряды, голову свою им подставляй, как она все одно дурная и на черта она тебе больше сгодиться может? Говорится, - реки и те без помощи поникают, а на твою помощь сключительно вся царская надежда положена.
Тут Егорий коротко кашлянул и приставил левую ладонь, согнутую калачиком, ко рту. И только когда начал отпиливать от доски на ступеньку, испытующе исподлобья поглядел на художника.
- Да, подобрали людей, - не замедлил согласиться с ним Алексей Фомич. А в начале войны, я помню, все говорили, что продолжительной такая война быть не может: раз, два, - и готово... У меня сын тоже вот уж третий год служит в пехоте... Свояк мой, - он в Севастополе, во флоте, - чуть не погиб на этой самой "Марии", - едва-едва выплыл... А кроме того, ведь и братья жены моей тоже в разные полки взяты...
- Ну, однако, дозвольте спросить, барен, - не то чтобы рядовщиной они были забраны? - очень живо осведомился Егорий.
- Нет, не рядовыми, - скороспелыми офицерами этими военного времени, прапорщиками, - охотно ответил Сыромолотов и добавил: - Ведь они все образование получили, поэтому теперь и офицерские обязанности несут.
- Ну да, вроде как святые в старину спасались в пустынных местах, подхватил Егорий, - хотя между прочим базар от тех мест пустынных поблизу должон был находиться, иначе бы курса свово не прошли бы, с голодухи поколели бы раньше времени... Это я к примеру так говорю, - и опять кашлянул в левую руку, начав прибивать на место отпиленную ступеньку.
"Востер на язык!" - подумал о нем Алексей Фомич, принимаясь за новый рисунок, по счету четвертый.
- Вы, конечно, хозяин считаетесь дома свово, - начал снова Егорий, прибив эту ступеньку и принимаясь отпиливать кусок доски для другой. - И хотя, сказать бы, желаете, чтоб я у вас на глазах работал, ну, заняты притом же своим делом, чтоб зря времени не тратить... А то вот раз, - это до войны дело было, - работал я тоже на дому у хозяина одного, только он был немец. Просветы я ему делал для флигеля, а также подшив под потолок, - работа эта, известно вам, гвоздевая... А тут ему приспичило ехать куда-то, немцу тому, по делам по своим, дня на три... "Вот, Егорий, - это он мне говорит, - как теперь без моего глазу будешь ты, оставляю тебе по списку тысячу семьсот восемьдесят семь предметов, а ты прими и распишись, как ты есть грамотный, а когда приеду, то, стало быть, мне в точности отчет дашь, сколько чего и куда у тебе пошло".
- Каких же это тысяча семьсот предметов? - удивился Сыромолотов.
- А как же так, каких! Разных там вобче по нашему делу: шпингалетов, задвижек, шурупов, петель оконных, ручек, крючочков для форточек и, что касается для подшива, гвоздей двухдюймовых, также и трех-четырехдюймовых, доски прибивать к балкам, - объяснил Егорий. - Ну вот, приезжает той немец, давай все считать он, - каждый, понимаете, гвоздь забитый и тот сосчитал, записал на бумажке, чтобы не сбиться...
- Да, немцы статистику любят, - согласился Сыромолотов. - Вот так же они и свои снаряды к орудиям считали перед войной и свои патроны... Да и у союзников их тоже все было ими сосчитано... Благодаря счету они теперь и побеждают.
