Пол Картледж - История Древней Греции в 11 городах
Второе связано с существованием гигантской Османской империи: вначале она платила дань Византийской империи же, затем стерла из памяти живущих само название Константинополь, под которым долгое время был известен город Византий, и нарекла его Стамбулом, – и наконец владения мусульман расширились от Алжира до Сирии и Египта, а оттуда до Венгрии. Вот что утверждает могущественнейший из османских султанов Сулейман Великолепный в договоре с представителем дома Габсбургов в 1565 г., когда с момента исчезновения византийского мира прошло немногим более ста лет:
«Я… султан султанов Востока и Запада, император и султан Черного моря и Средиземного… непревзойденный во всем мире воитель… султан Сулейман, сын султана Селима».
С его точки зрения, слава, которая шла о Греции (перефразируем Эдгара Аллана По) еще во II в., должна была казаться чем-то очень отдаленным во времени. Эта плодородная страна пережила расцвет в период существования так называемой Второй софистики – возрождения эллинизма, которому способствовали такие римские императоры, как Адриан и его внук Марк Аврелий, усыновленный им, преклонявшиеся перед греческой культурой; его запечатлели Плутарх, Арриан и Павсаний, чьи труды стали подлинным украшением эпохи. Правда, этот эллинизм имел, если можно так выразиться, ностальгирующий характер, а в случае Адриана скорее представлял собой панэллинизм. Однако это не дает никаких оснований к умалению его реальности и силы. Последним его проблеском – или последним вздохом – можно назвать правление другого императора, Юлиана Отступника, два века спустя (он взошел на престол в 361 г. и погиб в 363 г.). Прозвище свое он получил за то, что, будучи воспитан в строгих христианских правилах, он, если можно так выразиться, совершил ретрообращение, приняв язычество особого, интеллектуального типа. Но в те дни язычество и преклонение перед греческой культурой было уделом реакционеров, в бессильной злобе наблюдавших закат языческих богов и то, как на смену вере в них идет «католический» (всеобщий) «ортодоксальный» (правильный) монотеизм (единобожие). Подлинным воплощением последнего в его человеческой, земной форме стал первый открыто исповедовавший христианство римский император Константин Великий, правивший в 312–337 гг.
Константин – последний из основателей городов, о которых шла речь в этой книге. Мы привели в ней все возможные типы основателей, из которых составился целый перечень: от легендарных Миноса (основателя Кносса), Тесея (основателя Афин), Кадма (основателя Фив) и потомков Геракла (основателей Спарты) до вполне реальных исторических личностей (хотя и удостоенных почестей, воздававшихся им как героям, после смерти), основателей колоний – Массалии, Сиракуз и Византия. Эти люди действовали от имени метрополий – Фокеи, Коринфа и Мегар соответственно. Наконец, мы писали об удостоенном не только героических, но и божеских почестей царе Александре Великом – основателе Александрии. Константин явился из тех мест, где на территории современной Сербии находится город Нис; этот «солдатский император» носил римское, а не греческое имя. И все же в 324 г. он принял решение основать новую, греческую, восточную столицу империи за Боспорским проливом, разделяющим между собой территории Европы и Азии, Восток и Запад.
Эту столицу, освященную 11 мая 330 г., он нарек своим именем, дав ей название Константинополь, полисКонстантина. В этом он последовал давней имперской традиции, восходившей к Филиппу Македонскому (тот дал имя Филиппополю – нынешнему Пловдиву в Болгарии) и его сыну Александру (первым из городов, получивших имя царя, был Александрополь, находившийся на территории Фракии – современной греческой области; за ним последовал «наплыв» Александрий, и знаменитейшей из них стала Александрия Египетская, о которой шла речь в одиннадцатой главе). Но Константинополь изначально был Византием: он получил это название, как мы видели выше, при основании – в начале VII в. до н. э. А с середины XV в. он стал Стамбулом – возможно, за этим названием стоит искаженное турецким произношением греческое выражение, содержавшее слово «полис», – однако это уже другая история. По крайней мере султан Мехмед Завоеватель, положивший конец в 1453 г. тысячелетнему господству Византии, ее цивилизации и самой ее эпохе, владел благородным умением говорить, писать и читать по-гречески, а его главный придворный архитектор Синан – один из величайших архитекторов, когда-либо живших не только в мусульманской Османской империи, но и на Земле, – вполне возможно, был по рождению византийским греком. Более того, даже Сулейман Великолепный говорил, как мы видели, о «космосе» – то есть использовал исконный греческий термин, изначально означавший «порядок».
В ноябре 324 г., когда римский император Константин учредил в Константинополе новую, восточную столицу империи, греки в полной мере вернули римлянам Горациев комплимент (воспользуюсь метафорой, построенной сходным образом). Ибо с того времени все греки-византийцы стали «римлянами», и по этой причине примерно спустя столетие, после мощного землетрясения, Флавий Константин осуществлял надзор над восстановлением массивных городских стен (правил тогда император Феодосий II) в качестве префекта претория. Лаконичная, хорошо читающаяся надпись на мраморной плите до сих пор находится на прежнем месте; три неуклюжие строки гекзаметра хвастливо гласят:
По приказу Феодосия менее чем за два месяца
Константин с успехом ( ovans) возвел эти крепкие стены.
[Сама] Паллада не возвела бы столь быстро такую надежную крепость.
Подобно Риму, Константинополь возвели на семи холмах. Но строители, по-видимому, осмелились соперничать с теми, кто возвел Афины. Отсюда уничижительное сравнение с афинским Акрополем и с покровительницей города Афиной Палладой. До чего яркий пример hybris!
Вплоть до завоевания остатков Византийской империи Мехмедом II в 1453 г. ее жители упорно именовали себя «римлянами»; даже в современном греческом языке сущность «греческого духа» обозначается словом Romiosyni– «римскость». (Так озаглавлено знаменитое стихотворение современного поэта Яниса Рицоса, положенное на музыку Микисом Теодоракисом.) И все же город Византий (или, скорее, Византион), как мы убедились, заставляет нас обратиться почти что к самому началу нашего рассказа о Древней Греции и исторических греческих цивилизациях. Более того, в процессе создания и укрепления нового колониального полиса на территории, во многом чужой византийцам, те низвели местных жителей-вифинян до статуса рабов, что весьма напоминает отношение спартанцев к илотам. И вновь мы видим, как свобода и рабство, дикость и цивилизация образуют неразрывное единство в интереснейшей истории древних греков.
История византийской эпохи и византийской цивилизации часто предстает в невыигрышном виде при сравнении с классической Грецией (все равно – архаической или эллинистической). В величественном всеобъемлющем труде Эдуарда Гиббона «История упадка и разрушения Римской империи») мы находим наиболее едкое (хотя нисколько не оригинальное) выражение этой уничижительной точки зрения (см. главу 48 его труда, впервые опубликованного в 1788 году):
«…подданные Восточной империи, усваивавшие и бесчестившие названия греков и римлян, представляют безжизненное однообразие гнусных пороков, для которых нельзя найти оправдания в свойственных человеческой натуре слабостях и в которых не видно даже той энергии, которая воодушевляет выдающихся преступников» [84].
Вот так так! Мы узнаем, что пороки византийцев отличались гнусностью и были не просто однообразны, но «безжизненны». И прежде всего величайший недостаток византийцев заключался в том, что их цивилизация строилась не на основе свободы. Однако, безудержно восхваляя свободных афинских граждан, Гиббон не учитывает, что подобная политическая свобода отличалась весьма условным характером и отчасти – прямо или косвенно – основывалась на труде значительно более многочисленного слоя рабов. Точно так же героизм спартанцев при Фермопилах и Платеях, внесших столь символичный вклад в борьбу за сохранение свободы Греции (от «варварского», персидского владычества), был обеспечен ценой наследственного рабства еще большего числа мужчин и женщин, уничижительно прозванных илотами. Причем в отличие от афинских рабов илоты сами были греками и хранили общие живые – пусть и смутные, конечно, – воспоминания о «старых добрых временах», когда сами пользовались свободой.
Эта диалектика напоминает нам о том, что, хотя культура доэллинистической и (благодаря Риму) эллинистической Греции стала одной из важнейших основ культуры Запада – ведь оттуда пошли наши заимствования «политики», «демократии» и многого другого, – вместе с тем их культура и политика во многих отношениях не просто значительно отличались от наших, но и были откровенно чуждыми и совершенно «иностранными» (уж по крайней мере со времен восторжествовавшего в 1830-е годы аболиционизма) по сравнению с нашими образом мыслей и нормами поведения. Если выразить это одним словом, они были «другими».
