Игорь Князький - Тиберий: третий Цезарь, второй Август…
Вот потому «первым деянием нового принципата стало убийство Агриппы Постума, с которым, застигнутым врасплох и безоружным, не без тяжелой борьбы справился действовавший со всей решительностью центурион. Об этом деле Тиберий не сказал в сенате ни слова: он создавал видимость, будто так распорядился его отец, предписавший трибуну, приставленному для наблюдения за Агриппой, чтобы тот не замедлил предать его смерти, как только принцепс испустит последнее дыхание. Август, конечно, много и горестно жаловался на нравы этого юноши и добился, чтобы его желание было подтверждено сенатским постановлением; однако никогда не ожесточался он до такой степени, чтобы умертвить кого-либо из членов своей семьи, и маловероятно, чтобы он пошел на убийство внука ради безопасности пасынка. Скорее Тиберий и Ливия — он из страха, она из свойственной мачехам враждебности — постарались убрать внушавшего подозрения и ненавистного юношу. Центуриону, доложившему, согласно воинскому уставу, об исполнении отданного ему приказания, Тиберий ответил, что ничего не приказывал и что отчет о содеянном надлежит предоставить сенату. Узнав об этом, Саллюстий Крисп, который был посвящен в эту тайну (он сам отослал трибуну письменное распоряжение) и боясь оказаться виновным — ведь ему было равно опасно и открыть правду и поддерживать ложь, — убедил Ливию, что не следует распространяться ни о дворцовых тайнах, ни о дружеских совещаниях, ни об услугах воинов и что Тиберий не должен умалять силу принципата, обо всем оповещая сенат: такова природа власти, что отчет имеет смысл только тогда, когда он отдается лишь одному».{205}
К тому, о чем сообщает Тацит, близки и сведения Светония: «Кончину Августа он держал в тайне до тех пор, пока не был умерщвлен молодой Агриппа. Его убил приставленный к нему для охраны войсковой трибун, получив об этом письменный приказ. Неизвестно было, оставил ли этот приказ умирающий Август, чтобы после его смерти не было повода для смуты, или от имени Августа продиктовала Ливия, с ведома или без ведома Тиберия. Сам Тиберий, когда трибун доложил ему, что приказ исполнен, заявил, что такого приказа он не давал и что тот должен держать ответ перед сенатом. Конечно, он просто хотел избежать на первое время общей ненависти, а вскоре дело было замято и забыто».{206}
Оба великих римских историка излагают события очень схоже. Потому фактическая канва случившейся трагедии очевидна. Что до трактовки — ни Тацит, ни Светоний прямо Тиберия не обвиняют, указывая скорее на Ливию. Тиберий, впрочем, здесь также выглядит скверно и симпатий поведение его никак не может вызвать. Наиболее интересным местом представляется предметный урок поведения правителя, данный Саллюстием Криспом Тиберию. Саллюстий пребывал в Риме при дворе Августа должно быть дольше Тиберия и потому лучше знал, как должен себя держать властитель в сложившейся трагической ситуации. Правитель империи ни перед кем не должен отчитываться. Отчетность по любому поводу перед сенатом — умаление принципата, а значит единоличной власти. Отчет в полном соответствии с природой власти дается только одному лицу — тому, кто правит государством.
Тиберий должен был быть благодарен Саллюстию Криспу за такой толковый и полезный урок. С этого времени у него не должно было быть сомнений, какова природа власти, им обретенной по смерти Августа.
Гибель Агриппы Постума очень напоминает трагическую судьбу Цезариона, сына Гая Юлия Цезаря и Клеопатры. Октавиан более всех чтил память великого Цезаря, он его единственный и законный наследник. Но сын Цезаря (если Клеопатра не лжет, что он именно его сын) в государстве — человек для правителя Рима опаснейший. Опаснее даже легионов Антония и флота Секста Помпея вместе взятых. Потому у Октавиана нет сомнений, как ему с нежелательным потомком Цезаря, потомком прямым, да еще и с царской кровью Птолемеев впридачу, должно обойтись. По крови Октавиан куда худороднее. Внучатый племянник, усыновленный в последний момент лишь из-за отсутствия в Риме более близких родственников… А тут — царственный сын, самой природой предназначенный к высшей власти. Рано или поздно недруги Октавиана должны были бы использовать имя истинного потомка божественного Юлия против того, кто обрел власть в гражданской войне. Потому судьба Цезариона была решена. Тиберий с его матушкой — не столь важно, кто как к этому делу руку приложил — в истории с Агриппой Постумом повторил Октавиана, приказавшего убить Цезариона. Тот, правда, в своем поступке был откровенен и не таился. Не из соображений честной открытости, разумеется, но дабы всем показать, что ничье и никакое родство его в борьбе за сохранение власти не остановит.
Здесь уместным представляется привести мнение о судьбе Агриппы Постума Александра Сергеевича Пушкина, изложенное в его «Замечаниях на «Анналы» Тацита»: «Если в самодержавном правлении убийство может быть извинено государственной необходимостью, то Тиберий прав. Агриппа, родной внук Августа, имел право на власть и нравился черни необычайною силою, дерзостью и даже простотою ума — таковые люди всегда могут иметь большое число приверженцев — или сделаться оружием хитрого мятежника.
Неизвестно, говорит Тацит, Тиберий или его мать Ливия убийство сие приказали. Вероятно, Ливия — но и Тиберий не пощадил бы его».{207}
Природа власти принципата Августа не давала надежды уцелеть его кровному внуку. В сложившейся ситуации несчастный юноша был обречен.
Прямо смерть Агриппы Постума никак не влияла на судьбу высшей власти в Римской империи. Ссыльный обитатель Планазии мог быть только предположительным орудием в руках возможных заговорщиков из числа недоброжелателей Тиберия, в своей нелюбви к нему дошедших до лютой ненависти. Право же Тиберия принять на себя полномочия ушедшего в мир иной Августа никто не оспаривал. Он был единственным преемником и совершенно законным. Потому в Риме не было никаких волнений. Напрасно умирающий Август волновался, спрашивая, нет ли в городе беспорядков, связанных с известием о его болезни. Столица империи была спокойна. Наиболее обеспокоенной выглядела верхушка римского общества. Трудности, перед ней стоящие в связи со случившемся, были очевидны: с одной стороны надо было скорбеть по ушедшему принцепсу, с другой — выразить ликование в связи с приходом к власти его преемника. Соединить скорбь с ликованием, слезы горя и слезы радости, причем важнейшим было пролить и те, и другие так, чтобы это было замечено, — дело не из легких. Главное, дело совершенно исторически непривычное. Первый Цезарь ушел из жизни не по своей воле. Потому одни ликовали открыто, другие скорбели скорее скрытно, ибо неясно было, чего ждать от нежданно возрождённой республики. Теперь все было иначе. Цезарь Август помер своей смертью, преемник его законный Цезарь Тиберий скорбит о покойном отце, своевременно его усыновившем. Надо поскорбеть вместе с ним, но не чрезмерно, дабы новый Цезарь не подумал, что слезы эти относятся к перспективам его будущего правления. Вот и принялись в Риме «соперничать в изъявлении раболепия консулы, сенаторы, всадники. Чем кто был знатнее, тем больше он лицемерил и подыскивал подобающее выражение лица, чтобы не могло показаться, что он или обрадован кончиною принцепса, или, напротив, опечален началом нового принципата; так они перемешивали слезы и радость, скорбные сетования и лесть».{208}
Искусное соединение скорби по ушедшему Августу и ликования в связи с приходом к власти Тиберия, случившемся в Риме в те исторические дни 14 г., можно назвать первым в европейской истории применением узаконенной в Средние века чеканной формулы, сопровождавшей смену монарха: «Король умер! Да здравствует король!» Так вот стихийно была заложена традиция на тысячи лет европейской истории вперед.
Тиберий пока не был избран сенатом на должность принцепса, не вступил еще в законное наследство согласно завещанию Августа, но всеми уже воспринимался как глава государства. Наличие у него проконсульских и трибунских полномочий, каковые делали его вторым человеком при Августе, теперь законно воспринималось как право на высшую власть. Тиберий и вел себя соответственно. Он дал пароль преторианским когортам — императорской гвардии. Это была обязанность правителя. Он направил послания в войска, словно уже был принцепсом. Соответственно вели себя высшие должностные лица империи. Консулы Секст Помпеи и Секст Апулей первыми присягнули на верность Тиберию, затем приняли присягу у Сея Страбона, командующего преторианцами, а также у Гая Тиррания — префекта по снабжению Рима продовольствием. Потом присягнули сенат, войска, народ. Среди всего этого и раболепия, и покорства, и спокойного подчинения новым реалиям Тиберий оставался неспокоен. Не случайно всюду его сопровождали воины. Где бы он в Риме не оказался — везде рядом была вооруженная стража. Пятьдесят семь лет прошло со времени убийства Гая Юлия Цезаря. В Риме едва ли осталось много людей, помнящих то время. Но могли найтись отчаянные люди, из числа немногих до сих пор скорбящих о свободе времен республиканских, возмечтавшие о повторении дела Брута и Кассия. С этой точки зрения усиленная охрана не была излишней. Кроме того здесь просматривается демонстрация силы. Ей, впрочем, никто противиться в Риме и не собирался.
